Кристина Далчер - Мастер-класс

А Ома, моя очаровательная Ома, будет по-прежнему писать картины, хотя, возможно, сменит тематику — переключится с оград на двери, — но картины ее будут все такими же странными, глубокомысленными, задающими куда больше вопросов, чем дающими хоть какие-то ответы.

Мои родители носились вверх-вниз по лестнице, занятые чередой дел, уже ставших привычными, — измерить мне давление и температуру, принести еще одно одеяло или, наоборот, воды со льдом — в зависимости от моего состояния. Однажды днем ко мне вошла Ома и сказала:

— Ты совсем не спала. — Потом поправила одеяло, которое я сбросила, и укрыла меня до самого подбородка, а края еще и под матрас подоткнула. — У тебя снова был озноб, Лени?

Я кивнула. Папа притащил наверх масляные обогреватели и поставил по одному с каждой стороны кровати. Он отлично держится для своих шестидесяти пяти, но отнюдь не возраст согнул его плечи, и, если он забывает выпрямиться, они сами собой печально поникают, точно два широких крыла, а он и не замечает. Зато замечаю я.

Ома присела рядом со мной на постель и принялась читать мне вслух письма и открытки, которые принесли с сегодняшней почтой.

— Я и не знала, Лени, что в мире так много людей!

Когда она добралась до открытки, присланной Руби Джо, я попросила еще раз ее перечитать. В открытке говорилось, что я самая удивительная женщина, которая когда-либо существовала на свете. Смешно, но сейчас-то я точно себя удивительной не чувствую.

Затем Ома перешла, наконец, к конкретной цели своего визита:

— Ты помнишь, как я тебя однажды ударила? Ты тогда еще в школе училась, в старших классах?

— Смутно, — соврала я.

— Я ведь себя так за это и не простила. — Бабушка говорила с трудом, словно задыхаясь. — Это было так жестоко с моей стороны!

Я протянула к ней руку, и она ласково ее пожала. А потом снова заговорила:

— Да, это было жестоко. Но дело не в этом. Если помнишь, я ударила тебя, потому что ты, придя домой из школы, рассказала мне о твоей однокласснице, о той ирландской девочке из бедной семьи. Так вот: тебя я в этот момент не видела. Я видела себя.

— Я правда не помню этого, Ома.

Но я отлично все помнила.

Бабушка ласково похлопала меня по руке и поднесла мне к самым губам чашку с водой. Я чуть приподняла голову, сделала два глотка и снова легла, совершенно измученная этим крошечным усилием. И подумала о том, что бабушка, похоже, часами просиживает возле меня, пока я сплю. Я не была полностью уверена, но, по-моему, я слышала собственный голос, когда сказала ей, что в любом случае прощаю ее. В тот день, много лет назад, пощечина Омы, может, и показалась мне жестокой, но то, что я сама тогда сделала и сказала после урока физкультуры, было куда хуже.

И я, в очередной раз провалившись в некое подобие забытья, снова вернулась в свои семнадцать лет. Я уже успела смыть в душе пот после трех волейбольных сражений и, расчесывая влажные волосы, устроилась на своем обычном месте в раздевалке. Я думала о Малколме, о грядущей субботней вечеринке, о том, каким лаком лучше покрасить ногти и что лучше надеть — серебряные сандалии из переплетенных ремешков или черные модельные лодочки. Беки и Николь были заняты тем, что безжалостно дразнили Сьюзен насчет назначенного свидания и того, как далеко зайдут ее отношения с Билли Бакстером или кем-то там еще, кто в том месяце пользовался ее расположением, раз уж она удостоила его приглашения домой.

Это была просто очередная среда, очередной бессмысленный девчачий треп после урока физкультуры. Мы расслаблялись, прежде чем отправиться на занятия по биологии, английскому, тригонометрии.

Это была та самая среда, когда на меня налетела Мэри Рипли.

И сейчас мне очень не хотелось снова быть там, а раздевалке. Но я там все-таки оказалась, потому что мне нужно было там оказаться.

Мы дразнили Мэри совсем не так, как Сьюзен. Сьюзен была нашей подругой; наши шутки, даже не слишком удачные, заставляли ее смеяться, и мы смеялись с ней вместе. А вот Мэри… Над Мэри мы просто издевались; рвали ее на куски, стараясь добраться до костей, до сухожилий, до нервов, отыскивая самые уязвимые местечки, прекрасно зная, что она взвоет от боли, когда мы станем язвить ее своими глупыми языками девчонок-подростков. Мы делали это, потому что нам это казалось чертовски забавным и потому что Мэри попросту не стоила того, чтобы хоть на секунду задуматься. И уж тем более не стоила того, чтобы сперва подумать, а уж потом говорить.

Собственно, ничего особенного не произошло, когда Мэри на меня налетела ( это же ты на нее налетела, Эл!); вся «катастрофа» свелась к нескольким помятым страничкам в тетради по геометрии, которую я сама же и сбила со скамьи, да укатившемуся куда-то на середину комнаты тюбику с помадой «Софт Сиена». Это вообще была чистая случайность. Мы с Мэри столкнулись абсолютно случайно . Это было отнюдь не то же самое, что решение Северной Кореи нанести ядерный удар по своей южной соседке.

И все же я открыла рот, и понеслось.

Язык порой играет с нами разные мелкие шутки. Зачастую мы не вкладываем в свои слова того значения, какое они на самом деле имеют. Например, стандартное «я тебя люблю» представляет собой этакий многомерный ответ — маме, другу, подружке, которая любезно одолжила тебе свои алые сандалии; и стандартное «я тебя ненавижу» звучит примерно столь же безобидно, когда твоя подружка получает высший балл на финальном экзамене по физике, хотя совершенно не занималась, а ты просто немного злишься, потому что тебе завидно. Мы вообще часто используем экстремальные выражения просто так, чтобы нас лучше поняли.

В общем, я сидела на полу в раздевалке, потирая локоть, которым ударилась о край скамьи, и как раз собиралась встать и собрать рассыпавшееся содержимое моей сумки, когда, подняв глаза, увидела перед собой Мэри Рипли, которая невнятно бормотала какие-то жалкие извинения и протягивала руку, чтобы помочь мне встать. И я вдруг рявкнула, резко отшвырнув ее руку:

— Да пошла ты! Такой дуре, как ты, и жить-то незачем!

Вот. И все это я отлично помнила.

Возможно, сейчас ночь. А может, день. Я не могу понять, сплю я или бодрствую. Но открыть глаза — это такая тяжелая работа! Самая тяжелая, какую мне доводилось делать в жизни. Мои глаза постоянно хотят оставаться закрытыми. Они требуют темноты.

И вдруг рядом со мной почему-то оказалась Фредди; я сразу узнала ее запах — душистого мыла, зубной пасты, мяты, жевательной резинки и тех детских духов «Больше никаких слез», которыми я обычно слегка душила ей волосы, хотя это и было уже довольно давно. Значит, сейчас скорее всего утро, поняла я, и мне захотелось попросить Фредди нарисовать мне какую-нибудь картинку и сказать ей, чтобы потом она заняла мою старую студию и переоборудовала ее по собственному вкусу, но оказалось, что рот мой наглухо заперт. Я чувствовала, как движется мой язык, образуя слова, но звуки, ударяясь о некий барьер, так и остаются внутри. Запертые, пойманные в ловушку.