Дмитрий Быков - Эвакуатор [litres]

Игорь предлагал штуку – смеялись; повышал до полутора – захлопывали дверцы; один снисходительно сказал, что разговаривать будет начиная от трех – «А назад мне порожняком! Кого я там в Тарасовке подцеплю? Вас? Не, я ждать не буду. Туда – назад».

– А чего так дорого? – спросила Катька.

– Ты че, не в курсе? Из Москвы все бегут, дороги начисто забиты.

– Почему бегут-то? Что, под Москвой безопаснее?

– А то! Сейчас где угодно безопаснее. Обращение Шамиля читала? Предупреждает, что в ближайшее время всю Москву повзрывают, у меня дочка в Интернете видела. Они правильно считают: столицу взорвать – и все.

– Все эти обращения, – авторитетно сказал Игорь, – пишутся прибалтийскими графоманами.

– Не знаю, кем пишутся, а пока получается по-ихнему.

– Ну, не хочешь – как хочешь, – надменно сказал Игорь и повел Катьку к следующему водиле. С этим повезло не больше – о Тарасовке никто и слышать не хотел.

– Этак мы вообще не улетим.

– Вот видишь, как плохо не уметь водить машину, – Катька чмокнула его в холодную щеку.

– А толку? Застряли бы сейчас, только не в чужой машине, а в своей. Из чужой хоть вылезти можно, пешком пойти… Ладно. Короче, сейчас в забегаловку, до полдвенадцатого жрать, потом на перрон, а если нет поезда – значит, правда не судьба. Буду один добираться.

В забегаловке были только котлеты – почему-то очень кислые, с сильным сухарным привкусом, с минимумом мяса и максимумом хлеба. В половине двенадцатого, против всех ожиданий, объявили, что поезд будет подан через несколько минут, и к полудню он действительно подошел – толпа буквально внесла их в тамбур, разлучила, снова притиснула друг к другу уже в вагоне.

– И куда все едут? – спросила Катька.

– Не знаю. Может, на дачи, может, в Тулу к родне… Может, просто на перекладных будут добираться на юг – на дальние-то поезда всё распродано, я смотрел.

– А как назад поедем?

– Не знаю. Едем, и ладно.

Катька никогда прежде не ездила по этой дороге. Она вообще редко пользовалась электричками. Своей дачи у них с Сереженькой не было, хотя в лучшие времена он периодически заводил разговор о том, что Подуше нужен воздух, живая ягода… Он вечно выискивал себе какие-то новые занятия, надеясь, что хоть в них реализуется вполне: в самом деле, должно же быть на свете занятие, для которого он рожден? Может быть, дача. Построить домик, разбить грядки. В чужом пространстве Сереженька реализовываться не умел, ему необходимо было выгородить для себя личное, где не будет конкуренции. Но ведь на даче соседи. Наверняка начались бы разговоры о том, что вот эти-то, сволочи, наворовали, у них-то хоромы… Вечно ставить себе недостижимый образец и с ним воевать, мучительно завидуя. Как она раньше терпела все это? Дача ведь тоже превратилась бы в бесконечные унижения, как же иначе, с Сереженькой по-другому быть не могло, – опять мы самые лучшие, и опять нам хуже всех…

Электричка ползла медленно, то и дело останавливаясь, спотыкаясь, скрипя, и движение это было похоже на заикающееся бормотание, бред больного, которому в жару все мерещатся столбы, станции, полустанки… Что такое, собственно, полустанок? Катька с детства представляла при этом слове половину станка, хотя станок видела не очень четко – что-то железное, квадратное. Но слово «полустанок» по самому своему звуку прижилось в описаниях российского пейзажа – в нем есть стык, перестук, спотычка, и неискоренимая половинчатость, и четырехсложность с анапестным ударением, то есть идеальное соответствие железной дороге. Интересно, Львовская – это станция или полустанок? Еще я в нем слышу усталость. Удивительно быстро устаешь на холоде. Наверное, потому, что организм все силы тратит на обогрев себя. Хорошо, сейчас я все-таки еду в электричке, пусть и битком набитой, и у меня нет вещей, кроме рюкзака с термосом, и со мной мужчина, на которого можно полагаться. А ведь скоро зима, все уже серьезно, и если завтра-послезавтра придется бежать из Москвы, с ребенком, с вещами… Почему я так отчетливо вижу себя бредущей по колючей стерне, без дороги, с отваливающимися от тяжести руками? Или, того пуще, вязнущей в черной грязи, в толпе беженцев, причитающих на разные голоса, – и один тащит на веревке облезлую грязную козу, и она тоже блеет, блеет? Почему я с самого начала жила с тайной мыслью о том, что рано или поздно отсюда придется бежать? Виновато ли проклятое военное кино, воспитывавшее нас на сценах бегства и распада, или фильмы-катастрофы, до которых я в брянском детстве была великая охотница, все подряд пересмотрела в видеосалоне в самом впечатлительном возрасте от восьми до двенадцати? Но ведь другие запоминали другое – каких-нибудь «Муравьев в штанах». Видеосалон в Брянске открылся в восемьдесят седьмом, когда Катьке только что исполнилось восемь, – это было грязное тесное помещение, бывший станционный буфет. До сих пор она помнила цены – пятьдесят копеек утром, рубль вечером; показывали «Греческую смоковницу», «Рокки» и что-то с Брюсом Ли. Но она всего этого не любила, это было скучно, – ей нравились только фильмы, в первой половине которых нарастали приметы катастрофы, а во второй прорывался подпочвенный ужас, вылупливался динозавр, трескалась кора. Ужас всегда разочаровывал – копившиеся приметы были страшней; в «Легенде о динозавре» ясно было видно, что динозавр резиновый. В «Парке юрского периода» было не страшно, а, скорее, смешно. Она и потом, в Москве, не избавилась от этого пристрастия – бегала смотреть «Звонок», «Знаки», но особенно любила «Пик Данте», идиотскую пугалку, в которой было что-то бесконечно родное. Наверное, она любила «Пик» за то, что Америка там была провинциальной, беззащитной, похожей на Брянск, и оказалась совершенно не готова к извержению. Пирс Броснан вел себя как типичный русский, для которого катастрофа – нормальный фон жизни, и когда она наконец прорывается, словно магма сквозь трещину, сразу становится можно в полную силу жить, любить и разговаривать. Почему мне всегда таким невыносимым лицемерием казался обычный порядок вещей? Ведь я знаю, что в основе всего – пепел и магма; что именно сейчас самое лучшее время – когда все еще копится и ледяное дыхание чувствуется, но не началось еще страшное лавинное осыпание, только листья сыплются, сыплются…

Как всегда, инопланетянин все чувствовал.

– В войну, наверное, были такие поезда. Назывался «пятьсот веселый». Когда придет, где остановится – никто не знает.

– А ваши тут работали в войну?

– Да наверное. Только советские к нам не очень ехали. Не верил никто.

– Боялись?

– НКВД боялись. Вдруг это проверка такая, ты захочешь эмигрировать – а тебя в цугундер. За бегство. А то бы многие сбежали, конечно. У нас там знаешь сколько народу добавилось за войну? Тысяч десять, не меньше. Ваших, немцев, итальянцев… Евреи тоже. Всякие были.