Сэмюэль Дилэни - Дальгрен [litres]

– Но с вами происходило и неприятное?

– А бывает иначе? Нет, Роджер договорился, что меня довезут до самого Хелмсфорда. Какие-то люди готовы проводить до Лейксвилла. Там ходит транспорт. Сяду на автобус до аэропорта в Питтсблейне. И – назад к цивилизации.

– Что вам тут было так неприятно?

– Не в последнюю очередь – наша с вами первая встреча.

– У Тедди? – удивился Шкет.

Новик скривился:

– За оградой, на задах дома Роджера.

– А. А, ну да. Вы вот о чем. – Шкет чуточку сдвинулся к спинке дивана. Между полами жилета перекатился проектор. Шкет на него не глянул и смутился.

– Боюсь, – задумчиво сказал Новик, – в стенах Роджерова дома бурлят все те интриги и столкновения характеров, которые… ну, легко вообразить в подобном месте. И они мне уже наскучивают. – Он вздохнул. – Мне кажется, такие вещи всю жизнь и гонят меня из города в город. Нет, не скажу, что Беллону мне представили в ложном свете. Но даже для меня в мои годы не все ее уроки были преподаны по-доброму.

– Господи боже, – сказал Шкет. – Что ж там творится-то, у…

– Если позволите прибегнуть к чрезмерному упрощению, – продолжал Новик (Шкет вдохнул поглубже и взял чашку), – есть две формации художников. Один всего себя отдает работе, в очень буквальном смысле; он, если и не публикуется томами, как минимум производит массу черновиков. Жизнью своей он пренебрегает, и она колеблется, и шатается, и зачастую погружается в хаос. Полагать его несчастным – наглость с нашей стороны; и равно наглостью было бы судить об истоках его несчастья, когда оно самоочевидно. Скажем спасибо за то, что он существует: он наделяет искусство романтикой и энергией, в глазах юношества он придает искусству потребную притягательность, без которой невозможно взросление. Если он писатель, он швыряет свои слова в заводи наших мыслей. От метких бросков поднимаются гигантские валы, что блистают и вспыхивают в сиянии нашего сознания. Вы, американцы, – об австралийцах уж не говоря – страшно любите такого художника. Но есть и другая традиция, более европейская – и одна из немногих, которые Европа разделяет с Востоком; она включает в себя Спенсера и Чосера, но исключает Шекспира, включает кавалеров и метафизиков, но минует романтиков – и художник такой формации всего себя отдает жизни, проживанию некоего отточенного идеала. В некую минуту своего прошлого он узнал, что он… ну, допустим, поэт; что определенные ситуации, определенные схождения ситуаций – обычно слишком сложные и не вполне доступные его пониманию, ибо они благоприятным манером переплетают осознанную волю с бессознательной страстью, – в общем, нечто то-ли-порождает-то-ли-допускает стихотворение. Он посвящает себя проживанию цивилизованной – согласно его представлениям – жизни, в которой есть поэзия, ибо поэзия – элемент цивилизации. Рискует он не меньше своего собрата. Работ он обычно производит меньше, паузы между ними продолжительнее, и ему постоянно приходится учитывать, что, быть может, впредь он не напишет ни строки, если так продиктует ему жизнь, – немалую долю цивилизованных усилий он тратит на смирение с незначительностью своего искусства, на подавление своей склонности к драматизму, в коей честолюбие играет лишь незначительную роль. Он стоит к заводи гораздо ближе. Он не швыряет. Он роняет. И меткость здесь тоже первостепенна: одни люди попадают в яблочко с четверти мили, другие мажут с десяти футов. Но если меткостью он не обделен, узоры ряби, что вызывает такой художник, бывают гораздо причудливее, даже если изначально его броску и недостает силы. Он в гораздо большей степени жертва окружающей цивилизации; величайшие его труды рождаются в периоды, которые историки искусства пошло именуют «благоприятными для производства эстетической продукции». Я говорю, что к заводям он стоит очень близко; более того, почти всю жизнь он просто вглядывается в них. Я сам стремлюсь быть художником второй традиции. Я приехал в Беллону из любопытства. И вижу, что вся местная культура – великодушия от меня не ждите – совершенно паразитическая… сапрофитная. Она заражает – даже внутри тщательно замкнутого на замо́к поместья Роджера. Она не благоприятствует хорошей жизни, как я ее себе представляю, а посему, пускай и лишь в третью очередь, подрывает мои устремления к искусству. Я хочу быть хорошим человеком. Но здесь это слишком сложно. Подозреваю, что это трусость, однако правда.

Кофе, пробуждая воспоминание, которому не суждено разрешиться, снова был холоден на языке.

– Мистер Новик, – Шкет проглотил и задумался, – вы как считаете, плохой человек может быть хорошим поэтом?.. или это глупый вопрос?

– Не глупый, если это говорят ваши сомнения в себе. Ну, мы подозреваем , что Вийон совершил убийство и окончил жизнь на виселице. Но – и до чего ужасающе непопулярна эта гипотеза – вполне могло быть и так, что он просто писал о других людях, его окружавших; а угодив из-за них в беду, ушел из дурной компании, бросил писать, сменил имя и скончался мирным буржуа в городке по соседству. С позиций сугубо практических – и оценить их способен только тот, кто пишет неплохо, – я бы сказал, что это труднодостижимо. Но заявить, что невозможно, – абсурд. Я, честно говоря, понятия не имею.

Шкет поднял голову и с изумлением увидел, что пожилой господин улыбается ему в лицо.

– Однако вопрос продиктован вашим природным идеализмом. – Новик слегка развернулся на диване. – Все хорошие поэты склонны к идеализму. Они также зачастую ленивы, желчны и жаждут власти. Сведите двух поэтов – и разговор непременно зайдет о деньгах. Я подозреваю, лучшими своими стихами поэты тщатся примирить себя, как они есть, со своим представлением о том, чем они должны быть, – втиснуть то и другое в одну вселенную. Мне и самому безусловно присущи три перечисленных качества, и я знаю, что зачастую ими обладают очень дурные люди. Однако победа над ленью, я подозреваю, лишит меня чутья на экономию языковых средств, каковая есть основа стиля. Если я одолею свою язвительность, навеки выбью ее из себя, я боюсь, работа моя лишится остроумия и иронии. Если я одержу победу над своим стремлением к власти, над жаждой славы и признания, я думаю, из моей работы уйдет психологическая глубина, не говоря уж о сочувствии к другим обладателям тех же изъянов. Если вычеркнуть все три, работе останется лишь правда, а она тривиальна без этих троих, что укореняют ее в мире, который нам дан. Тут мы подбираемся к свершению зла против способности вершить зло, к вопросам невинности, выбора и свободы. Что ж, в Средние века религия зачастую умела оправдать искусство. Ныне, однако, искусство – чуть ли не единственное, что умеет оправдать религию, и церковники не простят нам этого никогда.