Сэмюэль Дилэни - Дальгрен [litres]

Подлинная анонимность в текущей нашей ситуации, разумеется, невозможна. После нашей публикации интервью с автором многие почитают за секрет Полишинеля, что садовод, каковой возделывает эти несгибаемые медные цветы, – вообще-…

Утром слез с антресолей, едва проснувшись. Когда уходил спать, они аккуратным рядком лежали на спальнике, который Ворон расстелил им у дивана:

Вудард свернулся калачиком в ярде от края. Роза сунула два пальца скоросквозь дыру в клетчатой подкладке. /Наполовину/ Вылезший клок набивки колебался от ее сонного дыхания. Сэмми, Марселина и Стиви притулились к спине Саламандра. которыйПочему-то /он/ спал с ними на полу.

Я шумно ихразбудил детей (когда мы уходили, Саламандр обмотался спальником – голова с одного конца, сапоги с другого – и закатился под диван; в бороде застрял клок набивки) и отвел в школу.

Толкнул дверь и загнал их внутрь. Ланья возилась с магнитофоном, подняла голову – не ожидал, что она так вздрогнет.

– Больше никого? – спросил я.

– Господи, ты меня напугал. – Она нажала кнопку перемотки (вперед? назад?). Все защелкало, затрещало и закрутилось.

– Я детей привел.

Роза тут же удалилась в угол и села на стул. Вудард подбрел к столу.

Марселина сказала Стиви:

– А ну кончай, – только я не понял, что /он/ [сделал].

– Остальные скоро придут, – сказала Ланья.

Я сказал:

– Хорошо. Тогда сделай так: днем, когда за детьми придут родители, раздай им этих.

Ланья выпрямилась во весь рост и посмотрела на меня в упор:

– Твою мать!

– Я не могу их оставить, – сказал я. – Говорил ведь уже.

Она поджала губы в ниточку и смотрела сердито.

Я сам удивился, что такой реакции и ждал.

– И что я буду делать с… Да, я помню, что ты говорил.

Стиви рявкнул:

– А ну руки убрал , ниггер!

Вудард отвернул ототвернулся от катушечногомагнитофона, бережно держа бобину, мигая яблочно-зелеными глазами под пушистой горчичной шерстью. Неуверенно улыбнулся.

Роза расплакалась. Стиснула кулачок. От всхлипов подбородок запрыгал, слезы текли из глаз ручьями – из обоих уголков разом.

Сэмми перейдя кстоял у дальней стены, шевеля/крутя/ носком кроссовки по/на/ полу, и хлопал глазами.

Какой абсурд…

…извиняться за не причиненную пагубу. Но на ваш сегодняшний праздник я не пришел – если Лансанг доставил вам настоящее послание. Нет ничего одиознее, чем пошлые отсылки к пошлости смягчающих обстоятельств. Нет ничего огорчительнее для человека, высоко ценящего формальную честность, чем обнаружить, что при нарушении протокола в качестве единственного честного оправдания он способен привести только «личные причины».

Однако на тот момент, когда вы это читаете, я по личным причинам отсутствовал на вашем празднике. Я расстроен.

Я выказал грубость.

А мне нередко воображалось, что это – самое чудовищное признание, к какому я могу оказаться принужден.

Простите меня.

Малоутешителен аргумент, что власть имущие выступают покровителями искусств всего успешнее, когда редко появляются на глаза. Меня беспокоит Город, каковой я самонадеянно полагаю своим. Мне всегда представлялось, что всякому обществу необходимо свое искусство; и, дабы это искусство принесло плоды, его надлежит оградить от устрашения со стороны властных центров.

Посему я не читал ваших стихов. И не прочту.

Будь я менее общительным или Беллона – более многолюдной, меня устроило бы прочесть ваши стихи и никогда не встречаться с вами. Но я – существо крайне социальное, а масштабы социума Беллоны известны нам обоим.

Так что мы встретимся .

И я с нетерпением жду вашей второй книги в любой момент. Надеюсь, ее публикация будет осуществлена не менее стремительно.

Друг мой, механизмы власти завораживают меня. Кто в здравом уме возмечтает о президентском грузе проблем и ответственности? Господи, я ! Я возмечтаю! Но с еврейской бабушкой президентом не стать. Родственники-миллионеры со связями в Гарварде способствуют. А вот умеренно состоятельные, с крепкой эмоциональной привязанностью к Вустеру (кливлендские фабриканты, выпускающие растворители) – решительно помеха.

Не посыпать ли еще соли на рану?

Диплом по корпоративному праву в Йеле – одно дело; диплом по патентному в Нью-Йоркском университете (с отличием, 1960, и все равно – две попытки добиться сертификата на практику в Нью-Йорке. Опять личные причины?.. Жизнь – боль!) – совсем другое.

Я заболтался.

Весьма велика вероятность, что я некоторое время не буду появляться дома.

А до нашей встречи остаюсь Ваш,

РК;у.д.

слишком темно и не видно.

Так что я поднялся, потянулся, отложил доску, вошел в дом – и вдруг заорал, и завопил, и захохотал, и все высыпали посмотреть, что творится:

– Ночной набег! – сказал я им. – Мы идем в ночной набег!

Что мы и сделали – на здание с витражными окнами (городские львы, многоцветное мерцание наших огней), а с нами и Ланья, тихая как мышка; и на улице вышла забавная недодрака с тремя мужиками. Они раздухарились, насколько посмели, а потом, я так понял, догнали, что дали мху [маху?]; пару раз, впрочем, об стену их все-таки долбанули.

В гнезде Денни наполнил бутылку из ведра на плите; я забрал ее на крыльцо и еще некоторое время писал.

Появилась Ланья, присела у меня за спиной, положив руки мне на плечи, щекой к моей щеке.

[—] Ну ты пошелразошелся. Может, все-таки неплохая была мысль – пожить у меня?

– Отличная была мысль.

Она ласково сказала:

– Я, блядь, разозлилась ужасно, когда мадам Браун сказала, что ты удрал. Но я пришла сюда, а все сказали, что ты пишешь, – тогда ничего. – Она взяла пачку голубой бумаги. – Я стащу и почитаю. Через двадцать минут верну. Ладно?

– Ага, – сказал я. – Знаешь, вот это мне нравится больше всего, что я писал раньше. Что, правда, не значит ничего.

– Так нравится, что можно и второй сборник запилить?

Я ей ухмыльнулся:

– Я, пожалуй, хочу воздержаться еще больше .

Она покачала головой, поцеловала меня, все унесла.

Писал, пока не закончил; нашел Ланью – сидела в гостиной, читала; утащил ее на антисолиантресоли, где уже ложился Денни; еблись то и дело всю ночь. Спал. Проснулся первым. Унес все готовые страницы на кухонное крыльцо и в свете зари, таком тусклом, что поди прочти, прочел; внес еще шесть правок. Теперь закончены. Переписал набело (а уже был день), но понял, что [хочу?] писать дальше. Поэтому отыскал ближе к концу тетради страницу, где еще оставалось место (таких очень немного, и я стал делать записи – вот как начало этой – по всем полям, почти нечитабельными каракулями вчетверо мельче обычных), и написал это, а продолжил на пустой странице, которую нашел ближе к началу.