Сэмюэль Дилэни - Дальгрен [litres]

Я услышал, как Денни сказал:

– Он спит.

Открыл один глаз себе в локоть. Другой смотрелДругим увидел дверную притолоку. Потом ееПотом шаги внизу / и кто-то что-то подвинул, проходя / стали Ланьи[ными]. Я лежал и ждал, когда над антресолями взойдет шар ее волос.

– Ты не спишь. – Она ухмыльнулась и залезла на антресоли. – Я всех детей определила на хранение.

– Хорошо, – сказал я. – Чего ты утром так на меня вызверилась, когда я их привел?

– Что?

Я поднял голову с локтя и повторил вопрос.

– А. – Она развернулась на краю и попой придвинулась мне под бок. – Я просто ленивая – почти, хотя и не совсем как ты. И не люблю напрягать людей. – Она сунула руку мне в пройму жилета. – И к тому же я считала, что тебе надо их оставить. – Ее прохладные пальцы касалиськоснулись цепи.

– Да?

Она кивнула.

Тут я расстроился.

– Я тебя сильно недопонял.

– Я знаю, да. Я читала, как ты записал про то, что я сказала в кухне /про/ когда Б-г принес статью.

– И ты говорила совсем не то, да?

– Сказала я так: что ты будешь делать с ними ? Как ты организуешь их доставку в школу, если их будут доставлять в школу, нашел ли ты им смены одежды; может, стоило выделить им отдельный матрас… в таком духе.

– Ты правда считаешь, что здесь им было бы лучше?

– Там, где ты их нашел, кто-то пытался сжечь их заживо. Я, конечно, могла отправить их к Ричардсам…

– А черные семьи тех, кто у тебя учится?

– У тебя весьма занятное представление об этом городе, – сказала она. – Тут нет никаких черных семей . Кое-кто из моих ребят тусуется в этом цирке у Джорджа Харрисона. Ну или с теми, кто согласен их терпеть. Кое-кто, насколько я понимаю, вообще сам по себе.

– И куда ты их пристроила?

– В коммуну главным образом.

Я снова лег.

– Здесь им было бы лучше.

– Ммм , – согласилась она. – Роза ушла с женщиной, у которой уже пару недель живут три девочки. Все были очень любезны. – Она шевельнула пальцами. – Но зря ты их не оставил.

Я перекатился на спину.

Ее рука повозила мне по животу.

– Я не хотел.

– Может, захотел бы кто другой здесьв гнезде. Все к ним прониклись… Я вот хотела.

– Ты здесь не живешь, – сказал я. – Только пять дней в неделю. И у тебя они и так есть, в школе.

– М-да, – сказала она. – Пять дней в неделю. Но ты дело говоришь. – Она убрала руку. – Скажи, как тебе это удается.

Я спросил:

– Что?

– Как ты… ну, я про статью.

– Кто-то говорил про мою статью?

– …твою? – В ее улыбке было маловато насмешки – так я и догадался, что она насмехается.

– Про меня. Ты поняла.

– Занятно… – Она скрестила ноги, подтянула к себе коленки, /морща/ наодеяло. – Вчера вечером в баре говорили про тебя, как обычно. Но на спасении детей особо не зацикливались. По-моему, оно диссонирует с твоим имиджем.

Я поразмыслил.

Она объяснила:

– Недостаточно двойственно для тебя. Лобовая героика.

Я услышал, как вшел [вошел?] Денни, что-то подвигал под антресолями, поискал, не найдя [нашел?] – Ланья глянула вниз – и уйдя [ушел?].

– Все клевые слухи про тебя, как правило, двойственны, в них есть этот дуализм хорошего и дурного… а тебя волнует твой имидж? – вдруг спросила она.

– А то.

– Удивительно, – сказала она. – Ты же вроде никогда над ним нарочно не работаешь.

– Это потому, что он не имеет отношения к тому, что я взаправду на самом деле делаю. Мой имидж – он у других людей в головах. Интересно, неинтересно – не мо [не моя?] проблема. Меня он волнует, как, допустим, репутация любимой бейсбольной команды. Я ни минуты не воображаю себя бейсболистом.

– Ну, может быть. – Она взяла меня за руку и потрогала / раздутую костяшку большого пальца, которую я опять изгрыз до красногорозового /воспаления /. – Настанет день, когда ты начисто отмоешь руки и сделаешь идеальный маникюр. И я брошу тебя навсегда. Ты совсем шизик, ты в курсе?

Отчего я рассмеялся.

– Я просто, [?] что в статье ни слова о Джордже. Вряд ли это/я этовычеркивать его было… – я чуть было не сказал «честно», – полезно для моего имиджа.

Отчего опять рассмеялся.

Я помню/ и желаю/ это желание:

Запрыгиваешь в кабину грузовика, милями севернее Флориды, и шофер спрашивает, давно ли стопишь, и солнце заливает его изгвазданные известкой колени и твои вонючие джинсы, и по радио поп-музыка, и он оставляет так пока что, пока что кантри в этом краю; а потом крутит ручку; предплечье обжигает внешним краемдверца, волосы хлопают, а щека мерзнет, и движение накручивается на летящее веретено музыки. И ты сидишь, дышишь себе, чтобы слышать и двигаться по красно-зеленому краю, и яркими взрывами заикается солнце в кронах.

Город страдает, потому что в нем этого нет.

Но большинство из нас через это сюда и /при/были.

[Здесь правка – не считая одной записи ниже – прекращается. Нашему расшифровщику прискучило любительское наукообразие? Старания его больше раздражают, нежели помогают. А чуткий читатель вместе с нами пожалеет, что расшифровщик аннотировал несколько первых страниц, а не финальных; нам предстоит полдюжины абзацев, в которых даже такие попытки комментариев к разночтениям предпочтительнее самых обоснованных гипотез. Что же до употребляемых помет: указания на авторские вычеркивания самоочевидны; мы предполагаем, что квадратными скобками обозначены редакторские догадки. Однако вопросительные знаки в квадратных скобках, сопровождаемые или не сопровождаемые словом либо окончанием, видятся нам совершенно произвольными. После продолжительных дискуссий мы можем лишь высказать предположение, что слова в косых чертах, вероятно, межстрочные дополнения; но даже чтение по диагонали доказывает, что эта версия объясняет их разве что в большинстве случаев. Редактор угощает нас трогательными описаниями скрепок и скобок, однако не удосуживается указать ни дату, ни содержание шапки письма Калкинза (возможно, их и не было), а также не отмечает, были ли отдельные (или все) записи напечатаны или написаны от руки. Природа самого документа (это тетрадь на пружинке, а не отрывной блокнот) указывает на вторую версию. В то же время исправления – например, «псутая [пустая?]», «лучшем3[у?]» и «талурет [табурет?]» кричат о первом. Вдобавок «Роза… поднеся к подбородку бурый кулачок…», а затем, несколько страниц спустя: «…подперев кулаком подбородок, смотрел Стиви…» подсказывают, что сочинитель, подобрав яркую черту для портрета одного вымышленного персонажа, забыл, что уже ее использовал, и прицепил к другому. Фрагменты слева или справа, которые мы печатаем чуть меньшим кеглем, – маргинальные (порой довольно большой ширины) заметки по бокам от текста основной рукописи, с несколько меньшим кернингом; вероятнее всего, они представляют собой записи «по всем полям, почти нечитабельными каракулями вчетверо мельче обычных» – то есть заметки более поздние, нежели соседствующие с ними и напечатанные обычным шрифтом. (Обратите также внимание, что заметка на полях, которая обрывается перед последней записью в тетради, продолжается основной записью двумя фрагментами выше настоящего комментария.) Касательно лакун, которые сохранены без комментариев, прощальное редакторское слово нашего расшифровщика («Здесь не хватает страницы – возможно, двух») предоставляет нам лишь гадать, что за возмутительная тайная осведомленность внушила ему, что последний и предпоследний фрагменты некогда складывались в безраздельное безвоздушное целое. Разумеется, нам неизвестно, насколько критическими были условия, в которых проводилась расшифровка. Если приведенная на последних страницах картина городской обстановки правдива хотя бы наполовину (а расшифровщиком нашим был, допустим, вдохновенный Э. Форест, и трудился он в самом Городе), легко вообразить, что он забросил первоначальный свой занудный метод ради простой нужды в завершенности; будем считать, что нам повезло получить хоть какой-то документ. Однако, по всем имеющимся данным, в нашем распоряжении находится копия расшифровки оригинальной рукописи в тетради; или даже машинописная расшифровка копии рукописи. И ошибки, и поправки могли вкрасться (или выпасть) на любом этапе. Впрочем, наше доверие к работе расшифровщика умеряется тем, что на одной-единственной странице (!) он проделал все нижеследующее: