Сэмюэль Дилэни - Дальгрен [litres]

Малыш и Адам с тобой?

Ага, скоро придут.

Привел ее во двор (сказал: «Рад тебя видеть снова», – и она ответила пятнозубой улыбкой) и вручил обезьянам с Тарзаном, которые там дурачились. Атмосфера сдала нам день, безликий, как ночь. Сколько времени, я не знал; гомон и шутки объяли ее, а она села под деревом, свесив кулаки между колен, и взгляд у нее был тревожный и ни на чем не задерживался. Раздумывая, который час (ранний? поздний?), я решил, что починю-ка я раковину на веранде (потому что за чем-то лазил в шкафчик под раковиной в кухне и нашел инструменты; топология опять же предопределяет), а когда перекрыл воду и отвернул первую гайку, решил, что разберу все целиком и уж тогда посмотрю, захочу ли собирать.

Опять и опять я вынужден поминать вневременность: это явление раздражает ту часть мозга, что отмечает ход времени, и поэтому мгновения, секунды, минуты мучительно реальны; однако часы – и уж тем более дни и недели – рудиментарные шумы мертвого языка.

Я снял резервуар с сифона, и на пол поплюхалось много волосни и лиловая мерзость. Открутил краны. Надо было начать с них, а потом уже резервуар: в обоих поднялась ржавая вода и через сток вылилась на пол. Потом я вынул из кранов сальники.

Вышел Б-г, присел, понаблюдал, временами подавая мне инструменты; в конце концов необъяснимо вопросил:

– Ты чё делаешь, бля? – и помог мне стрясти со стены всю конструкцию на лапах с шарами (резко вскочив, когда она едва не рухнула).

– Собираю раковину, – ответил я ему, поскольку только что решил.

Я потерял имя. И что теперь? Насельников этого города объединяет как минимум одно – равнодушие к подобным казусам; это здесь не превозносят как свободу и не оплакивают как травму; это воспринимается как обстоятельство ландшафта, а не личности.

Б-г закряхтел и подпихнул чашу сзади. Суставы на больших пальцах у него кривые; я прежде не замечал.

На подоконнике нашлась какая-то бечевка, с кухни я принес банку замазки. Но когда отколупал с нее крышку отверткой, выяснилось, что поверхность вся растрескалась, как Аризона. А я не знал, где у нас масло. Б-г ушел, вернулся с бутылкой хлопкового «Вессона», и я не придумал, что на это возразить. Б-г сел наблюдать дальше.

– Могли, конечно, найти дом без протекшей раковины, – сказал он. – Но тогда нечем было бы заняться.

Я посмеялся – ну, насколько удалось посмеяться, одной рукой держа трубу холодной воды, а другой навинчивая на нее кран.

Что-то у Б-г спросил.

Точно не помню, что он ответил, но где-то посреди фразы сказал:

– …типа, я когда только пришел, бродил такой по улицам, знал, что можно же в любой дом залезть, и страшно мне было зверски…

Мы поговорили об этом. Я вспомнил свои первые прогулки по улицам. (Б-г сказал: «Но я все равно залез».) Помнится, пока болтали, я думал: Не сказать, что у меня нет будущего. Просто оно бесконечно дробится о несбыточную и невнятную эфемерность прошлого. В летней стране, прошитой молниями, как-то нечем и закончить; но здесь концовка избыточна сама по себе. Я сказал Б-г что-то вроде:

– Этому городу не помешал бы нормальный ветер или гроза с молниями. Очиститься. Или гром.

– Ой, – сказал Б-г. – Ой, чувак… Нет уж! Не, этого я, наверно, не переживу. Здесь – точно, – и усмехнулся (как, подозреваю я, приговоренный).

Поболтали мы на славу. Тихо-мирно так, вникаешь скорее в ощущения, чем в информацию. Он меня спросил, как я считаю, долго ли тут протяну, а я ответил:

– Не знаю. А ты? – и он засмеялся вместе со мной. Я обматывал резьбу бечевкой и прикручивал другой конец трубы холодной воды, и тут из дверей кто-то сказал:

– Приветик, Шкет.

Я оглянулся.

В дверях стоял Фрэнк – похоже, не знал, сунуть руки в карманы или не стоит.

– Привет, – сказал я и опять взялся за кран.

– Как делишки?

Я закряхтел.

Перечитываю дневник и не могу разобраться даже, что было раньше, а что потом. Случаются истерические моменты, когда мне чудится, будто выяснить это – единственная моя возможная надежда / спасение. Вдобавок странно, чего я не записал: тот день с Ланьей, когда она повела меня в городской музей, пришли до зари, ушли после темна, сидели в залах с реконструкциями XVIII века («Можем поселиться тут, как Калкинз!» – и она с улыбкой прошептала: «Нет…» – а потом поговорили про то, что можно сходить сюда в набег; и снова она сказала: «Нет…» – на сей раз без улыбки. И я не пойду. Но из всего, о чем мы говорили, и как бродили, и как ужасно оголодали в этом жемчужном свете из потолочных люков, потому что уйти оттуда было нестерпимо), должна была сложиться самая длинная и подробная история в этом дневнике, потому что там она показывала мне предмет за предметом и рассказывала о них, чтобы для меня они наполнились смыслом; там она стала реальной посредством того, что знала и что сделала, уж точно реальнее, чем посредством того, что было сделано с ней, сделано с ней, сделано; и может запросто оказаться, что вот так я всегда и хотел ее понимать. Хотел, чтоб она сводила туда Денни и все гнездо; и – держа маленькую картину, которую сняла со стены, хотела показать мне, как грунтовали холст в семнадцатом веке («Господи, я неделями варила черное масло и мастичный лак! Удивительно, как никто не задохнулся»), – она сказала:

– Нет, не стоит, пожалуй. Даже с тобой заранее не угадаешь. Не сейчас. Может, потом, – и снова повесила картину, вверх тормашками.

Мы засмеялись.

Тогда я перевесил вверх тормашками семнадцать картин – «Ну ты что! Кончай…» – твердила она, но я все равно перевесил. Так, объяснил я, любой, кто сюда зайдет, заметит их, нахмурится и, может, перевернет обратно. А в итоге посмотрит на них чуть дольше.

– Я только те, которые мне нравятся.

– А, – с сомнением сказала она. – Ну тогда ладно.

Но это памятнее, если не записать. А для меня это важно. (Вот только пока я, собственно, пишу, какой-то миг все ярче…) В общем, на этом все, устал.

Надо только рассказать про эту странную стычку с Денни, которую я так и не понял, – думал, пришибу гаденыша. А Ланье было неинтересно. И это меня так взбесило, что я и ее готов был пришибить. Поэтому полдня провел в обществе бутылки вина и Сеньоры Испаньи, брюзжали про них обоих и отхлебывали по очереди – Сеньора Испанья завела теперь моду носить кучу колец, – и пришкандыбали в «Эмборики», друг друга подначивали туда залезть, не залезли, но когда в обнимку шествовали мимо, я сказал ей:

– Между прочим, ты тут мой единственный настоящий друг, – разнюнился, но так было надо. Потом мы орали:

– Мудилы! Говноеды, сука, мудацкие! – и эхо катилось по нагой улице. – Выходите, будем драться!

Мы бились в истерике, ковыляли туда-сюда вдоль бордюра, расплескивая вино.

– Ага! – завопила Сеньора Испанья. – Выходите, будем… – и рыгнула; я думал, сблевнет, но нет: – Сюда! – Глаза у нее ужасно покраснели, и она все терла их пальцами в кольцах. – Выходите, будем… – и тут увидела его в большом окне на третьем этаже. Под мышкой он держал винтовку. Грудь клином, оброс, даже синяя-синяя рубашка – с улицы было видно, что она ему велика; я его узнал, и мне стало странно.