Сэмюэль Дилэни - Дальгрен [litres]

– Эй, – сказал я Сеньоре Испанье и объяснил, кто это. Она сказала:

– Гонишь?

Я засмеялся. Потом она сказала:

– Погоди-ка. А он-то тебя узнал?

Но я опять заорал. В паузах между приступами хохота обозвал его всеми словами, какие придумал. Сеньора Испанья все твердила:

– Слышь, у него ружье! – сильно протрезвев. – Шкет, валим!

Но я не унимался. А он смотрел. Один раз шевельнулся, поставил винтовку прикладом на подоконник, стволом вверх. По-моему, улыбался. Потом мы ушли.

Город – карта предчувствованных кровопролитий. Вооруженные обитатели «Эмборики», кольцо черных вокруг, шипение отвернутого крана, из которого больше не течет струйкой, спустя сколько времени ушедший отряд вернется с консервами, фасованной лапшой, фасолью, рисом, спагетти, – все это образы неотъемлемого грядущего шока. Однако в реальности замесы мелочны, мелки, огорчительны, неубедительны, превыше всего глупы, словно подлинным страхам город выхода не дает. А в результате что? Вся человечность здесь изумляет; вся доброта осенена благодатью.

Мы с Сеньорой Испаньей добрались до гнезда, хохоча, изумляясь, что живы.

Ланья на заднем дворе сообщила, что водила Денни в музей:

– …на пару часов. Мы посмотрели все картины, которые тебе особенно понравились, – и Денни их перевернул. Чтобы посмотреть самому, понятно.

– Стерва самодовольная, – сказал я.

Она сказала:

– Кто? Я?

А Денни засмеялся, словно выставил дураками нас обоих, – мы, короче, оба не поняли. Потом он сказал, что они гуляли, он водил ее в одно место, называется озеро Холстайн. Они заползли ко мне в постель, и мы болтали до зари, а из нас троих только Денни не понимает, насколько проще от этого нравиться друг другу. А Денни наговорил много и меня убаюкал – хотя я бы предпочел не засыпать, – и вскоре я проснулся, а они тоже спали в знакомой конфигурации.

Мы столько способны пережить.

И заполз между ними (так все-таки удобнее, пожалуй, чем знакомая конфигурация), и спал дальше, пока Сеньора Испанья и Риса, рассмеявшись в коридоре, нас не разбудили; я надеялся, они зайдут. Не зашли.

– Рад, что тебя нашел. Никто не знает, куда ты делся. У меня вопрос: можно с тобой поговорить?

Я злился, что он помешал; и что, отворачиваясь от него, я вынужден как бы отворачиваться и от Б-г.

– Чего тебе?

Скрипнула дверная рама: Фрэнк поерзал под косяком.

Затем половицы: Б-г на корточках переступил ногами.

– Короче, – сказал Фрэнк, примиряясь с перспективой излагать, не видя моего лица, – я вот подумал… ну, это: как бы мне, к примеру, закорешиться тут с вами?

Я обернулся и успел увидеть, что Б-г уже отводит от него взгляд.

– То есть, – продолжал Фрэнк, – у вас инициация какая-то? Или надо, чтоб тебя привели? Или вы всей толпой голосуете?

– Тебе зачем? – спросил я. – В коммуне разонравилось? Или ты статью в «Вести» пишешь?

– О том, как стать скорпионом? – засмеялся Фрэнк. – Нет. Я спрашиваю, потому что… ну, в парке несладко. – Он через плечо глянул в коридор. – Странные персонажи завелись. У вас, правда, тоже тесновато. – И решил, что все-таки в карманы. – Вы как, не голодаете еще? Не стоит, наверно, говорить, но Джон и Милли премного вам обязаны, что вы больше не таскаете у них гуманитарку.

– Это упущение, – сказал я.

– Зря я рот открыл.

Я заглянул под раковину, поискал, что бы поделать, но ничего не нашел. Так что еще поискал.

– А у вас тут, я вижу, все серьезно. Там, где я сейчас, происходит всякое, и мне не в жилу. Я спрашиваю, где мне получить перевод, где билет купить…

– Ой, слышь, – сказал я. – Про такую фигню я сейчас не могу. Я занят.

– Само собой, Шкет, – выдал он очень быстро и отклеился от косяка. – Может, попозже. Я тут поболтаюсь… пока ты не освободишься.

Б-г протянул мне бечевку.

– О, спасибо, – сказал я Б-г, – но фиг с ним, наверно, с жироуловителем, не буду ставить. – И не поставил, но и так получилось нормально.

Покосился на дверь.

Фрэнка не было.

Так что мы оттерли раковину от жира, более или менее молча, гадая, на хера морочиться, что за идиотское занятие, и понимая, что ценность его – шанс поделать что-нибудь вместе с Б-г – прошла, прояснившись. Ну, зато раковина не течет.

Что-то (я услышал) творилось перед домом. Я удивленно послушал (глянул на Б-г, глянувшего на меня), как в гостиной кто-то встал, выбежал на крыльцо…

– Ой-ё, – сказал я. – Пошли. – Мы разом вошли в коридор. Там Б-г меня опередил; мимо него я протиснулся в дверь, остановился на четвертой ступеньке.

– Господи боже! – заорал Фрэнк. – Эй, полегче !..

– Цепь захотел, а? – Саламандр, пригнувшись, еще раз намотал звенья на кулак, завел руку назад и махнул кулаком. – Я тебе цепь на шею, блядь, накручу!

– Да блин , друг! Слушай, я же просто!..

Из неплотного кольца зрителей кое-кто глянул на меня; Фрэнк тоже, но отскочил от Саламандрова кулака:

– Эй!..

Саламандр, сосредоточенный, как бильярдист, снова занес кулак.

– ТАК! – и я спустился с крыльца. – ЭТО ЧТО ТУТ ЗА ХУЙНЯ? – на что обратили внимание все, кроме Саламандра. – САЛАМАНДР!.. А! Ну! Харэ!

А в мыслях: и вот сейчас мне придется с ним драться. А также в мыслях: оно того не стоит. Но он отвел локоть, а я цапнул хвост его цепи и рванул. Он разжал и отдернул пальцы. Больно, небось, – потому что мне-то больно было, сука, адски.

Я подошел к Фрэнку (который, похоже, боялся меня не меньше, чем Саламандра) и сказал:

– Это что такое, а? Так, ладно, ты что делаешь в этом…

– Я не… – И он вздрогнул, заметив движение у меня за спиной.

Я не обернулся.

– По-моему, тебе пора. – Наверно, Саламандр изобразил какой-то финт. – Все. Давай. Шевели поршнями.

Он произнес было:

– Э-э … – и я понял, до чего привык, что люди делают, как я велю, когда они больше ничего не делают.

– Послушай, – сказал я, – ты так себя ведешь, что помнить об этом все сложнее, но на сегодняшний день ты – мой самый меткий критик; посему ты заслуживаешь некоего почета. И я оказываю тебе почет: брысь!

Фрэнк развернулся, робко улизнул между Болидом и Сеньорой Испаньей, которые разомкнули перед ним кольцо.

Я обернулся к Саламандру:

– Чувак, ты, небось, меня ненавидишь. Вечно я тебе развлекаться мешаю, да?

– Ай, Шкет, – Саламандр запястьем потер бороду, – я лупить-то его не собирался.

– Только напугать. Ну да. – Я уже видел, как надвигается история: Фрэнк бесил, задавал вопросы чересчур в лоб, не так усмехнулся, не так посмотрел; и из скуки этого дня выкристаллизовалась драка.

Вечером вернулся Калифорния. Столкнулся с ним раза три / пять, пока не заметил, – мы были на веранде, – что на цепь светощита он повесил комплектом золотую шестиконечную звезду (с ивритскими буквами) и черную свастику (с серебряной каймой). Джек-Потрошитель, о чем-то разглагольствуя, обозвал было Калифорнию «чокнутой жидовской сволочью…» и тут увидел звезду, гнутый крест. Я расслышал, как тишину прорезал силуэт непроизнесенного оскорбления. А потом Потрошитель заговорил о другом. Калифорния со своего ухода переменился: худые руки сильнее напружинены; костлявые плечи острее выдаются вперед; голубые глаза между длинными прядями стали больше и злее. (Какие странные символы!) Мне кажется, такую же перемену пережил я, раздобыв свою цепь с призмами, зеркалами, линзами… Тактичность Потрошителя меня удивила (он, впрочем, обозвал Калифорнию жидовской сволочью пять минут спустя), но оскорбления, которыми мы тут разбрасываемся с такой якобы легкостью, – фишки в сложной игре, и очко заработал Потрошитель. Штрафы за ошибки порой огромны – вспомним, как вломили Доллару у Калкинза. А награды? В нашем пейзаже они, я подозреваю, не меньше. Я высокопарен или подлинный и необходимый смысл этих оскорблений (отчего они – подлинный и необходимый пласт самобытного языка Беллоны) – напоминать нам, что нередко мы жестче всего подчиняем свои поступки культуре, как раз когда всего острее сознаем свою свободу на поле?