Оксана Ветловская - Каменное зеркало [= Имперский маг] [litres]

– Ну что? Получило паёк, чучело волосатое? – сипло выкрикнул он. – Иди сюда, мразь! Добавка будет!

Нет уж, если и подыхать, то только не сейчас, сказал он себе. Ни в коем случае не сейчас. Сначала – Зонненштайн, даже если для того, чтобы снова попасть на капище, придётся у самого дьявола хвост выдрать…

Припадая на одну ногу, Штернберг медленно обходил бестию по кругу. Кинжал в его руке был как материализовавшаяся и закалённая отчаянием ярость, как вылезшее из уязвимой плоти стальное жало. Тварь ухмылялась. Похоже, она была довольна.

– Чего скалишься? – зашипел Штернберг. – Страшилище. Что, все жрецы Зонненштайна были такие уроды? Теперь понятно, почему Зеркала меня приняли. В вашем профсоюзе я был бы просто красавцем…

Бестия бросилась к нему, кромсая воздух тяжёлым посохом, и Штернбергу вновь пришлось отступать, отшатываясь от бешеных махов палки, глухо взвывавших возле самого лица.

– Ты, тварь! Озверела от скуки? – продолжал изгаляться он, подкарауливая момент, когда можно будет атаковать и ударить наверняка. – Сколько веков ты тут сходишь с ума от безделья? Или у тебя тоже – долг?

Он кинулся на землю прямо под ноги бестии, получил посохом по хребту – так, что отозвалось во всех внутренностях, – но уже рванулся вперёд и вверх, вбивая кинжал в аморфную призрачную полуплоть, снова падая и, кажется, увлекая нечто едва ощутимое за собой. От удара о землю у Штернберга на мгновение потемнело в глазах. Он перекатился – и почувствовал под собой извивающееся и яростно царапающееся тело, ударил коленом, вдавил в снег, прижал лезвие кинжала к неожиданно плотному, тёплому, тонкому и нежному на ощупь горлу – и в рябящей серой дымке рассеивающейся дурноты увидел…

У него перехватило дыхание, кинжал выпал из руки. На него в упор смотрела Дана.

Дана.

При одном взгляде на это большеглазое лицо Штернберга с ног до головы окатила сладкая слабость. На какое-то мгновение он забыл, что перед ним – морок, призрак, новая хитрая личина. Его тело было подобно дереву, низким шатром склонившемуся над узкой лесной рекой, блаженно-оцепенелыми ветвями обнимающему её, льнущую к твёрдым обнажённым корням вкрадчивыми касаниями тёмной хмельной воды. Была луна-прожектор за зарешеченным окном, узкий плот, уносимый тихим течением беспамятства, а всё, что после – не более чем перебой в дыхании, стеснение в груди от ополоумевшего сердца, последняя судорога усыплённого разума.

– Дана?.. – хрипло прошептал он.

Девушка с гримасой тошного омерзения сбросила его с себя, двинув ему в живот острым коленом, и схватила обронённый им кинжал. И Штернберг понял, что проиграл окончательно и безнадёжно. Понял это, когда увидел, как мучительно-знакомо кривятся от отвращения обветренные губы, как неумело держит кинжал поцарапанная, с угловатыми костяшками, совсем мальчишечья лапка, как безукоризненно точно воспроизведён рисунок шрамов на полудетской голове со встопорщенной густой шёрсткой отрастающих волос. На его невозможной противнице была роба заключённой, а не курсантская униформа – и полосатая ткань была в яркой крови с той стороны, куда пришёлся удар кинжалом. Последнее Штернберга просто убило, и уже не действовали никакие доводы здравого смысла.

Это было гораздо страшнее, чем удар ниже пояса. Сил защищаться больше не оставалось. Совсем.

– Не смей! Не трогай! – выдохнул Штернберг, отступая на подгибающихся ногах. – Чудовище, как ты посмела…

Он с трудом отдавал себе отчёт в том, что перед ним – издевательский обман. Это была вылитая Дана – с её ужимками, враждебным молчанием, гипнотическим взглядом зелёных глаз. Он отступал, пока ещё мог идти. Он не смел поднять на неё руку.

Защищайся

Он уже не слышал. Не посмел оттолкнуть её, ударить – даже когда она ринулась к нему с первым выпадом, пробным, пока только любопытствуя, что он будет делать после того, как лезвие чиркнет его по рёбрам.

Штернберг пошатнулся, но удержался на ногах. Горячее сочилось по онемевшему боку, впитываясь в шерстяную ткань. Прежде Штернберг упорно гнал от себя мысль о том, что здесь, в этом заснеженном лесу, в его личной ледяной преисподней, от него зависит лишь продолжительность приведения приговора в исполнение, но никак не решение об отмене. Теперь же он спокойно принял это к сведению. Он больше не желал тянуть, он слишком устал. И даже был признателен бестии за то, что под самый конец всего она приняла именно тот образ, который Штернберг хотел бы унести в багаже памяти как можно более чётким и подробным, надеясь, что таможенники на границе Хель всё-таки дадут разрешение на провоз такого непростительного богатства.

Внезапно Штернберг осознал нечто, до глубины души его поразившее: он был признателен чудовищу ещё и за то, что оно своей полнейшей властью над ним снимало с него всякую ответственность за будущее. Следующий удар холодным железом разом вычеркнет его изо всех списков тех, с кого можно и следует спрашивать. Он будет совершенно ни при чём – и в том случае, если вражеские танки войдут в Берлин, и в том случае, если оберштурмфюрер Ланге, накачавшись шнапсом по случаю победы, потащит на станок для порки ещё одну Дану – Барбару, Татьяну, Рахиль… Именно от груза этой непосильной ответственности Штернберг, втайне от себя самого, мечтал избавиться – что было для него немыслимо: слишком глубоко уходили корни, слишком высоко вздымалась крона. Чтобы отделить дерево от корней, нужно просто срубить его.

Впервые за всю жизнь Штернберг почувствовал, каков вкус истинной свободы. Она щедрой сияющей струёй примешивалась к крови, наполняя его лёгкостью бестелесности. Все путы рассыпались пылью. Он с благодарностью глядел на свою избавительницу, жадно любуясь ею – пусть это всего лишь иллюзия, но иллюзия прекрасная, позволяющая вообразить, будто перед ним и вправду стоит его маленькая узница, неловко держа перед собой эсэсовский кинжал. Эти тёмные, как лесная чаща, зелёные глаза, в которые он смотрел почти до обморока; кошачьи скулы, по которым он, оторвавшись от истерзанных губ, водил языком, дичая от восторга; тонкая шея, на которой его людоедские укусы оставляли фиалковые синяки – в день своего отъезда за границу Дана, помнится, то и дело смущённо прикрывала их ладонью, а он всё отводил её руки.

Больше Штернберг не сделал ни шага назад.

Что-то металось по клетке сознания белой птицей – пронзительное, отчаянное, очень важное. Что? Собраться с мыслями, пока ещё есть возможность думать. Вспомнить, пока ещё получается – кто знает, быть может, там, на границе, все воспоминания изымают, как личные вещи у арестантов.

Штернберг смотрел в зелёные глаза своей убийцы и видел в них лишь лютую звериную злобу. Не так, совсем не так глядела бы на него сейчас настоящая Дана. Хотя – почему не так?..