Патрик Несс - Поступь хаоса [litres]

– Большой день сегодня, шкипер! – сказал папа, входя в машинное отделение.

Я только что заменила тюбик охладителя – одно из миллиона важных дел, специально придуманных за последние пять месяцев, лишь бы я была занята и не скучала.

– Мы наконец-то выходим на орбиту.

Я вставила последний охладитель в гнездо.

– С ума сойти.

Он помолчал.

– Я знаю, тебе пришлось нелегко, Виола.

– И какое тебе до этого дело? – пожала плечами я. – Меня-то никто не спрашивал.

Он подошел поближе.

– Чего ты на самом деле боишься, Виола? – И это был настолько тот же самый вопрос, который тогда задавал Брэдли, что я невольно подняла на него глаза. – Того, что мы можем там найти? Или просто что все теперь будет по-другому?

Я тяжело вздохнула.

– Почему никто не подумал о том, что будет, если нам не понравится на этой планете? Если мы ее возненавидим ? Если неба будет слишком много? Если воздух окажется вонючий? Если мы начнем голодать?

– А если воздух будет пахнуть медом? Если там будет столько пищи, что мы все растолстеем? Если небо будет так прекрасно, что мы забросим всякую работу и будем только смотреть и смотреть на него?

Я отвернулась и захлопнула отсек с охладителями.

– Но что, если нет?

– А что, если да?

– А что, если нет ?

– А что, если да ?

– Ну, конечно, это уже что-то.

– Разве не для надежды мы тебя растили? – сказал папа. – Разве не в этом была цель твоей прабабушки, которая согласилась быть смотрителем на этом корабле, чтобы в один прекрасный день ты получила в подарок лучшую жизнь? Она надеялась. Мы с твоей мамой тоже надеемся. – Он был достаточно близко, чтобы обнять… если я сама этого захочу. – Почему ты не можешь тоже немного понадеяться?

И он был такой заботливый, такой взволнованный… как я могла ему сказать? Как объяснить, что я ненавижу самый звук этого чертова слова?

Надежда. Весь конвой только об этом и талдычил, особенно когда мы подлетели ближе к цели. Надежда, надежда, надежда…

«Надеюсь, погода будет хорошая» – от человека, который в жизни не знал никакой погоды, кроме той, что в иммерсивных видео.

Или «надеюсь, там интересные животные» – от того, кто из животных знал только Скампуса и Бампуса, корабельных котов на «Дельте». Десять тысяч мороженых коровьих и овечьих эмбрионов не в счет.

Или вот еще: «Надеюсь, местные жители окажутся дружелюбными». Это всегда со смешком, потому как там не должно быть никаких местных жителей. По крайней мере, согласно данным дальнобойных космических зондов.

Все на что-то надеялись, болтали о нашей будущей жизни и обо всем, что надеялись от нее получить. Свежий воздух, что бы это на самом деле ни было. Настоящая гравитация вместо искусственной, которая то и дело ломалась (и никто старше пятнадцати добровольно не сознавался, что это дико смешно, когда она была и вдруг – раз! – и нету). Все эти неограниченные пространства, новые люди, с которыми мы познакомимся, когда их разбудим… И все напрочь игнорируют, что там могло случиться с первыми поселенцами… Такие уверенные, что уж у нас-то оснащение однозначно лучше и с нами-то точно ничего плохого случиться не может.

Вся эта надежда – и я, на самом ее краю. Стою и смотрю во тьму внешнюю. Первая, кто увидит ее приход. Первая, кто поздоровается, когда мы поймем, на что она в действительности похожа.

Но что, если…

– Это потому что надеяться страшно? – спросил папа.

Я потрясенно уставилась на него:

– Ты тоже так думаешь?

Он улыбнулся, и улыбка была полна любви.

– Надежда кошмарна , моя Виола, – сказал он. – Никто в этом не признается, но так оно и есть.

У меня глаза опять стали мокрыми.

– Тогда как же вы ее выносите ? Как вы даже думать о ней можете? Кажется, тебя накажут за одну только мысль, что ты ее заслужил, эту вашу надежду…

Он коснулся моей руки, совсем легонько.

– Это потому, что жизнь без надежды еще кошмарнее , Виола.

Я снова проглотила слезы.

– Хочешь сказать, мой единственный выбор – это чего я буду до смерти бояться всю оставшуюся жизнь, одного или другого?

Он расхохотался и открыл объятия.

– Ну, наконец-то улыбка!

И он правда меня обнял.

И я ему позволила.

Но внутри, в груди – там до сих пор жил страх, и я не знала какой. Страх с надеждой или страх без нее.

Прошла вечность, прежде чем я смогла наконец отстегнуться. Не так-то это просто, когда висишь на ремнях вниз головой. Добившись своего, я вывалилась из кресла и сползла по стене рубки, которая, кажется, сложилась внутрь себя гармошкой.

– Мам? – Я начала пробираться к ней через завалы.

Она лежала лицом вниз на бывшем потолке, ноги согнуты под таким углом, что я не могла на это смотреть…

– Виола? – снова повторила она.

– Я тут, мам. – Я столкнула все, что лежало на ней сверху, папки, скринпады, все сломанное, битое…

Все, что было не пристегнуто, побилось, пока мы кувыркались… разлетелось на кусочки…

Потом я стащила у нее со спины большую металлическую пластину…

И увидела.

Кресло пилота оторвало от пола, вырвало ему заднюю панель с потрохами, от спинки остался острый кусок металла…

и он входил ровно в позвоночник моей маме.

– Мам? – пискнула я, пытаясь приподнять его…

но стоило его сдвинуть, как она закричала… закричала так, будто меня тут не было…

Я замерла.

– Виола? – Она хватала ртом воздух; голос был тонкий, надломленный. – Это ты, Виола?

– Я здесь, мам. – Я легла на пол рядом с ней, лицом к лицу.

Сняла со щеки кусок стекла. Глаз под ним дико озирался вокруг.

– Дорогая?

– Мама? – Я плакала и пыталась смести с нее еще какое-то стекло. – Мама, говори, что мне делать.

– Лапочка, ты не ранена? – Снова высокий, трепещущий голос, словно она никак не могла толком вдохнуть.

– Не знаю. Мам, ты можешь пошевелиться?

Я засунула руку ей под плечо, чтобы перевернуть, но она снова закричала, и я тоже, и отпустила ее, пусть лежит как лежала, на животе, на потолке, с куском металла в спине, кровь текла из-под него медленно, словно нехотя, словно невелика важность, и все кругом сломано, сломано, сломано…

– Твой папа, – выдохнула она.

– Не знаю, – всхлипнула я. – Пожар…

– Твой папа тебя очень любил.

Я замолчала и уставилась на нее:

– Что?

Она пыталась двинуть рукой, вытащить ее из-под себя, и я нежно ее взяла, сжала.

– Я тоже тебя люблю, Виола.

– Мам ? Зачем ты это говоришь …

– Слушай, милая, слушай меня.

– Мам!

– Нет, слушай …

И она закашлялась, и это оказалось так больно, что она снова закричала, а я вцепилась ей в руку и даже не замечала, что тоже ору.

Она умолкла, снова стала хватать ртом воздух, глядела на меня, не отрывая глаза – того, единственного, который мне было видно, сейчас уже более сфокусированного, – словно изо всех сил пыталась… словно ничего в жизни не хотела так сделать, как этого, сейчас…