Фриц Лейбер - Корабль отплывает в полночь

Но никаких его следов внизу я не видел, как, впрочем, и никаких строений – только понижавшуюся к западу бесконечную блекло-розовую равнину внизу, покрытую фельзитовой пылью и тонким порошком окиси железа; там и сям встречались то неглубокое ущелье, то низкий холм, напоминавшие всему миру (Земле? Марсу?) о пейзажах пустыни Мохаве.

Солнце находилось за моей спиной, его тусклый свет заливал кабину. В темно-синем небе поблескивали звезды. Я узнал созвездия Стрельца и Скорпиона, красную точку Антареса.

На мне красный скафандр пилота. Теперь воздуха на Марсе хватает для того, чтобы летать, но уже в нескольких сотнях ярдов над поверхностью дышать нечем.

Рядом сидел зеленый скафандр второго пилота. Он бы не пустовал, если бы я был общительнее или просто соблюдал регламент полетов. Скафандр то и дело покачивался и слегка подпрыгивал.

Я испытывал жутковатое ощущение, а ведь любитель уединения, которым я являюсь или притворяюсь перед самим собой, должен был бы чувствовать себя по-другому. Но марсианский пейзаж даже призрачнее ландшафтов Аравийского полуострова или американского Юго-Запада – одинокий, прекрасный, проникнутый идеей смерти и безграничного простора, и это временами пробирает.

В памяти всплыли строчки какого-то старого стихотворения: «…и мысли странные звенят в ушах – о жизни прежней, прожитой до этой» [151] Здесь и далее цитаты из стихотворения Роберта Браунинга «Епископ заказывает себе гробницу в церкви Святой Пракседы, Рим, 15.. год)». .

Мне приходилось сдерживаться, а так хотелось наклониться вперед, заглянуть в смотровой щиток зеленого скафандра и убедиться, что сейчас внутри никого нет. Ни худого мужчины. Ни высокой стройной женщины. Ни черного марсианского колеоптероида с сочленениями как у краба, которому скафандр нужен не больше, чем он скафандру. Ни… да можно ли сказать, кого еще?

В кабине было очень тихо. Тишина только что не звенела. До этого я слушал станцию «Деймос», но сейчас дальняя мини-луна уже ушла за южный горизонт. В радиопередаче обсуждали, как можно оттащить Меркурий от Солнца и превратить его в луну для Венеры, придав при этом вращение обеим планетам, чтобы всколыхнуть плотную, дымную, раскаленную атмосферу Венеры и сделать ее пригодной для жизни.

«Пусть сперва с Марсом разберутся», – подумал я.

Но почти сразу в голову пришла следующая мысль: «Нет уж, как по мне, Марсу лучше оставаться безлюдным. Я ведь поэтому сюда и прилетел. На Земле стало некуда ступить, и поглядите, что из этого вышло».

И все-таки временами на Марсе даже такому закоренелому одиночке, как я, хочется компании. Если, конечно, есть уверенность в том, что сам можешь выбрать себе компанию.

У меня снова возникло навязчивое желание заглянуть внутрь зеленого скафандра.

Вместо этого я осмотрелся. По-прежнему одна только тянущаяся к закату пыльная пустыня: почти идеально ровная и при этом темно-розовая, как залежалый персик. «Как персик, розовый и без изъяна… Весь мрамор – цвета персика в цвету, как вызревшее красное вино…» «Да что это за стихотворение?» – изводился я.

На соседнем сиденье, почти что под зеленым скафандром, дрожа с ним в такт, лежала пленка: «Исчезнувшие церкви и соборы Терры». Понятно, что старые здания вызывают у меня неизменный интерес, и потом, некоторые гнезда или ульи черных колеоптов поразительно напоминают земные башни и шпили, даже в таких деталях, как стрельчатые окна и аркбутаны, причем настолько живо, что архитектуру этих странных созданий, которые, несмотря на свой человекоподобный интеллект, очень походят на общественных насекомых, предлагали считать подражательной – возможно, возникшей при помощи телепатии. Во время последней остановки я просматривал книгу, выискивая хоть какие-нибудь сходства с колеоптниками, но потом внутреннее пространство одного из соборов навеяло воспоминания о Мемориальной часовне Рокфеллера в Чикагском университете, и я вытащил пленку из проектора. Именно в часовне Моника, писавшая в университете кандидатскую по физике, оказалась в то ясное июньское утро, когда термоядерный взрыв начисто уничтожил южную оконечность озера Мичиган, – а мне не хотелось думать о Монике. Точнее, мне хотелось этого слишком уж сильно.

«Что есть, то есть, да и мертва она, мертва давно…» И тут я вспомнил, что это за стихотворение! «Епископ заказывает себе гробницу в церкви святой Пракседы» Браунинга. Вспомнилось, но с чего вдруг?! Может, на пленке было изображение церкви Святой Пракседы? Шестнадцатый век… умирающий епископ просит своих сыновей о роскошной до нелепости усыпальнице – фриз с сатирами, нимфами, Спасителем, Моисеем, рысями – и в то же время вспоминает об их матери, своей любовнице…

«И ваша мать – так высока, бледна, глаза ее, казалось, говорили… Завидовал старик Гандольфи мне: такую красоту заполучить!»

Роберт Браунинг и Элизабет Баррет и их великая любовь…

Моника и я и наша так и не случившаяся любовь…

У Моники глаза тоже говорили. И она тоже была высокой, стройной и гордой…

Может, если бы мне хватило характера или хотя бы сил, я бы нашел, кого полюбить после нее – новую планету, новую девушку! – и не хранил бы бессмысленную верность старой любви, не обхаживал бы одиночество, увязнув в силках полусна, жизни-в-смерти на Марсе…

«Глухою ночью, час за долгим часом, все вопрошаю: „Жив я или мертв?“»

Но для меня потеря Моники связана – да так, что не развязать, – с крахом Земли, с моей ненавистью к тому, во что Терра превратила себя в своей гордыне, замешенной на деньгах, власти и успехе (что коммунисты, что капиталисты – один черт), с напрасной атомной войной, разгоревшейся аккурат тогда, когда решили, что опасности нет, что все улажено, как думали перед войной 1914 года. Все население Земли она, разумеется, не уничтожила, только треть, но уничтожила мою веру в человеческую сущность – боюсь, в Божественную тоже – и Монику…

«Почить и нам придется вслед за ней, тогда узнаете, что мир есть сон».

Сон? Может статься, нам нужен новый Браунинг, чтобы явить всем события современной истории, уже преодолевшие Ниагару прошлого, снова отыскать их, словно иголки в стоге сена, словно атомы, захваченные воронкой, и запечатлеть с филигранной точностью полеты к звездам и посадки на чужие планеты, как тот Браунинг сделал со знаменательными событиями эпохи Возрождения.

«И все же… неужто мир (Марс? Терра?) – только сон? Может, так и есть. И подчас дурной сон, это уж точно!» – сказал я себе, рывком собирая в кучу разбредшиеся мысли и возвращая их к флаеру и неизменно розовой пустыне под маленьким солнцем.

Вроде бы ничего не проглядел – пока одна часть сознания барахталась в фантазиях и воспоминаниях, другая прилежно наблюдала за всем и присматривала за приборами.