Фриц Лейбер - Корабль отплывает в полночь

Я дотронулся до левого верхнего кармана, моя рука дрогнула и скользнула внутрь: там не было ни молнии, ни драгоценных документов – только пара грязных конвертов с какими-то карандашными пометками.

Не помню, как я вышел из Эмпайр-стейт-билдинга. Наверное, воспользовался лифтом. Единственное, что сохранила моя память после всего этого наваждения, была картинка – Кинг-Конг, кувырком летящий вниз с крыши здания, похожий на смешного и жалкого огромного плюшевого медведя.

Некоторое время, показавшееся мне вечностью, я брел по Манхэттену как во сне, вдыхая канцерогенные испарения автомобилей. Иногда я вдруг «просыпался», в основном когда переходил улицы, встречавшие меня не мягким мурлыканьем, а злобным рыком машин, а потом снова погружался в транс. Еще там были большие собаки.

Когда я наконец пришел в себя, оказалось, что я иду в сумерках по Гудзон-стрит в северном конце Гринвич-Виллидж. Взгляд мой упирался в ничем не примечательное светло-серое квадратное здание вдалеке. Скорее всего, это был Всемирный торговый центр высотой тысяча триста пятьдесят футов. Потом его заслонило от меня улыбающееся лицо моего сына, профессора университета.

– Джастин! – воскликнул я.

– Фриц! – обрадовался он. – Мы уже начали немного волноваться. Где ты был? Нет, это, конечно, не мое дело. Если ты ходил на свидание с девушкой, то можешь не рассказывать.

– Спасибо, – поблагодарил я. – Я что-то устал и слегка замерз. Нет, никаких свиданий, просто побродил по своим памятным местам. И получилось дольше, чем я ожидал. Манхэттен изменился за то время, что я не был на Западном побережье, но не очень сильно.

– Становится холодно, – сказал Джастин. – Пошли вон в то заведение с черной вывеской. Это «Белая лошадь». Сюда частенько заходил выпить Дилан Томас. Говорят, он нацарапал несколько стихотворных строчек на стене в туалете, но их потом замазали.

– Хорошо, – согласился я. – Только закажем кофе, а не эль. Или, если нельзя кофе, тогда колу.

Я не склонен к выпивке, потому что не люблю говорить тосты.

Даже после нашего с Хэлом открытия или, скорее, невероятного и всеобъемлющего объяснения накопленной массы удивительных фактов (можно сказать, предварительного решения загадки, которая разрасталась на протяжении целой человеческой жизни), я все еще был обеспокоен и… ну хорошо, напуган, но в то же время переполнен чистейшим изумлением и жгучим любопытством по поводу того, что случится через каких-нибудь десять лет с Хэлом, со мной, со многими нашими сверстниками и близкими друзьями – Маргарет и Нарси (нашими женами), Маком, Чарльзом и Ховардом, Хелен, Гертрудой и Шарлоттой, Элизабет и Бетти, – а также со всем миром. Будет ли это (десять лет спустя) прилив истинных чудес и озарений из внешнего космоса, включая открытие древних цивилизаций, в сравнении с которыми Египет и Халдея покажутся просто фантазиями и заблуждениями младенческого разума, или лавиной мистического ужаса, пришедшей из черных бездн между сверкающими звездами, или пылевой смертью – в особенности для меня и моих драгоценных сверстников и товарищей?

Что такое десять лет? Пустяк для Вселенной – всего лишь тысячная доля от ее подмигивания или миллионная часть от ее зевка – или даже для юноши, у которого впереди целая жизнь. Но если это твои последние десять лет или в лучшем случае предпоследние…

Больше всего я беспокоюсь о том, что случилось с Франсуа Бруссаром (мы снова потеряли с ним связь), с его очаровательной, мудрой женой и с их потрясающим пятнадцатилетним (теперь уже) сыном, и о том, какую роль может сыграть их сын в событиях, что произойдут после 1976 года, особенно если он стал астронавтом, как хотел отец. Ведь Франсуа Бруссар находился в центре или поблизости от центра загадки, которую, как мы считали (и как, должен признать, опасались), нам с Хэлом удалось в определенной степени решить прошлой ночью. На самом деле он отчасти и был этой загадкой. Но позвольте объяснить все по порядку.

Я родился в конце 1910 года (несколькими месяцами позже Хэла и раньше Бруссара – все мы, я и мои дорогие сверстники, родились с разницей в год или два) и был слишком маленьким, чтобы хоть как-то испугаться Первой мировой войны, но достаточно взрослым, чтобы ловко избежать опасностей воинской службы на Второй мировой (ранняя женитьба, пара детей, более или менее важная работа). Фактически все мы были выжившими того рода, о каком талдычит Хайнлайн (только в моем случае выживание не было связано с борьбой за свою расу: зоологический параноидальный фанатизм – только за себя и своих… а кто такие «свои», я решу сам), и я рано проникся убеждением, что в нас есть нечто, делающее нас элитой, избранным малым народом, и отделяющее от основной массы человечества (черни, как давным-давно назвал их Бруссар), пустившейся в грандиозную авантюру со своей демократией и всеми демократическими чудесами и болезнями Пандоры: массовым производством, социальной защищенностью, государством всеобщего благосостояния, антибиотиками, перенаселенностью, атомным оружием и загрязнением, электронными компьютерами и удушающей змеей бюрократии (чудовищными барьерами из красно-белых ограничительных лент), вылетевшими на свободу с одной-единственной планеты Земля одновременно с другой победой над звездным небом – смогом. О да, мы прошли большой путь за шестьдесят лет или около того.

Однако я собирался рассказать вам о Бруссаре. Он был нашим лидером, но также и нашим трудным ребенком; рупором наших идей и тайных мечтаний о славе, но и насмешником, суровым критиком, нашим камешком в ботинке и адвокатом дьявола; тем, кто порой исчезал на долгие годы (мы, остальные, никогда этого не делали и все время поддерживали связь) и триумфально возвращался, когда этого меньше всего ожидали; социально гибким человеком, который загадочно-панибратски общался с известными публичными деятелями и авантюристками, ребятами из новостей, но также с отщепенцами, революционерами и вообще мошенниками, даже с преступниками и нищей деревенщиной (мы же в большинстве своем увязли внутри своего класса и были крайне осторожны, за исключением тех случаев, когда он выманивал нас оттуда); путешественником по всему миру и космополитом (мы большей частью сидели в США).

Если и возможно выделить главную отличительную черту Франсуа Бруссара, то это аура нездешности и загадочности, вид человека, приехавшего из куда более дальних краев, чем Мехико или Танжер, Бирма или Бангкок (места, откуда он с триумфом возвращался, после чего рассказывал нам захватывающие, невероятные истории, сверкавшие роскошью высшего света, безнравственностью и опасностью; он всегда был романтически привлекательным для наших леди и, как я уверен, за эти годы завел роман не с одной из них, а возможно – но только возможно, – еще и с Хэлом).