Фриц Лейбер - Корабль отплывает в полночь

Точка на небе, так заинтересовавшая или даже заворожившая Франсуа (можно сказать, его точка) находилась в Гидре – большом, рыхлом, довольно тусклом созвездии. Змеиная голова, лежащая к югу от зодиакального Льва, представляет собой аккуратную группу тусклых звезд в форме сплюснутой епископской митры. Единственная яркая звезда Гидры, расположенная еще дальше к югу, там, где размещалось бы змеиное сердце, если у змей есть сердце, – это Альфард, часто называемый Одинокой звездой, поскольку на довольно обширном пространстве вокруг нее нет другой значительной звезды. Помню, я нередко думал о том, что это название в духе Франсуа – Одинокая, очень театральное и байроническое.

Еще одним вопросом, по которому он имел странные воззрения, опять смешивая сверхъестественное с научным, или псевдонаучным, были привидения. Бруссар считал, что они могут быть в каком-то смысле материальными, сгустками эктоплазмы покойников или чем-то иным, тем, во что превращаются очень старые люди, – последняя стадия существования, как у марсиан Хайнлайна. И еще он задумывался о том, бывают ли призраки у неодушевленных предметов… по крайней мере, у тех, которые люди считают неодушевленными.

Помнится, около 1950 года он спрашивал меня: «Фред, как ты думаешь, на что похож призрак компьютера – так сказать, огромного электрического мозга?» (Я вспомнил об этом позднее, когда прочитал о Майке, или Майкрофте, в «Луне – суровой хозяйке» Хайнлайна.)

Однако я должен рассказать о видении или сновидении Франсуа, которое, видимо, многое для него значило – почти столько же, сколько точка в созвездии Гидры рядом с Альфардом. Он был из тех, кто рассказывает о своих снах, по крайней мере о причудливых, космических или юнгианских, и требует от других делиться своими.

По его словам, все началось с того, что он плыл в черном пустом пространстве – находился в свободном падении, как сказали бы сейчас, но Франсуа видел и описывал этот сон приблизительно в 1930 году.

По его словам, он был поистине затерян в пустоте, исторгнут с Земли, поскольку черное пространство пестрело звездами со всех сторон, куда бы он ни посмотрел, выгибаясь и поворачиваясь (и различая полный круг Млечного Пути и полный круг зодиака), но одна звезда сияла ярче остальных, чуть ли не до боли ярко, хотя это была всего лишь светящаяся точка: такой, среди других планет, выглядит Венера для невооруженного глаза.

Но постепенно он начал понимать, что он не один в этой пустоте, что рядом с ним неуклюже вращаются пять огромных, черных, угловатых силуэтов, выделявшихся на звездном фоне. Он отчетливо различал их грани, лишь когда те случайно отражали свет сияющей, подобно Венере, звезды. Грани эти, совершенно плоские на вид, точно были сделаны из серебристого металла, потускневшего от времени и теперь напоминавшего свинец.

Каждая плоская грань была либо треугольной, либо квадратной, либо пятиугольной, и он наконец догадался, что это пять правильных – платоновых – тел [183] Платоново тело – выпуклый многогранник, состоящий из одинаковых правильных многоугольников и обладающий пространственной симметрией. , открытых, вероятно, Пифагором: тетраэдр, гексаэдр (куб), октаэдр, додекаэдр (двенадцатигранник) и икосаэдр (двадцатигранник). Всего пятьдесят граней.

– И это почему-то казалось крайне важным и очень пугающим, – рассказывал Франсуа, – точно где-то в глубинах космоса мне преподнесли в дар ответы на загадки Вселенной и надо только истолковать их. Сам Кеплер точно так же думал о пяти правильных телах и пытался понять, что они такое, в своей «Тайне мироздания». Но бог мой, какими старыми были эти многогранники! Изъязвленные бесчисленными столкновениями с частичками метеоритной пыли, целую вечность подвергавшиеся воздействию волн электромагнитного спектра. Так мне казалось.

И отчего-то у меня появилось ощущение, – продолжил он, впившись в вас дикими глазами, – что внутри этих огромных фигур находится что-то еще более древнее. Предметы, артефакты, замороженные и мумифицированные сущности – не знаю, может быть, материальные призраки. А затем я вдруг понял, что плыву в самом центре огромного космического кладбища, один-одинешенек в целой Вселенной. Представь себе пирамиду Хеопса с Палатами фараона и царицы и всем прочим, дрейфующую в невесомости, затерянную среди звезд. Итак, кто-то сделал эти свинцовые гробы, и если живые могут существовать в космосе, то и мертвые тоже. Почему бы какой-нибудь могущественной цивилизации, межзвездной империи, не размещать в космосе свои гробницы».

(Возвращаясь к своему сну в пятидесятых годах, он уже говорил «на орбите», и мы вспоминали о нем, когда один безумный владелец фирмы ритуальных услуг предложил запускать в космос сферические серебряные урны с человеческим прахом.)

Иногда Франсуа цитировал при этом обращенные к Цезарю слова Кальпурнии из трагедии Шекспира:

(Шекспир весьма серьезно относился к кометам, которых в его времена было премного, причем довольно ярких.)

«А потом мне показалось, – заканчивал он, – что все эти невидимые призраки выплыли из пяти своих мавзолеев и надвинулись на меня, я закашлялся от пыли и проснулся».

В 1970 году он добавил еще одну мысль к своему видению и мудреным комментариям, вещая с такими же дико горящими глазами, только теперь их окружала сетка морщин:

– Ты знаешь, что нейтрино называют призрачной частицей? Так вот, недавно Глэшоу и другие ребята открыли – или, по крайней мере, теоретически предсказали – еще более призрачные и абстрактные свойства материи, свойства настолько удивительные и тонкие, что они получили название – веришь или нет – «странность» и «очарование». Возможно, призраки – это сущности, не имеющие ни массы, ни энергии, а только странность и очарование… и, может быть, еще спин.

В этот момент его горящие глаза вспыхивали еще сильней.

Однако в своем рассказе о Франсуа Бруссаре (и обо всех нас) я должен вернуться в 1930 год, когда о нейтрино еще и не мечтали, а только-только открыли нейтрон и объяснили существование изотопов. Мы все тогда обучались в Чикагском университете – так мы впервые собрались вместе. Франсуа жил в районе Гайд-парка вместе (и за их счет?) с какими-то состоятельными особами, помогавшими Институту Востока и городской опере. Он слушал пару курсов, которые мы тоже выбрали, – так мы и познакомились. Он носил тогда кейп и вандейковскую прическу – его темно-каштановые, почти черные волосы в молодые годы были удивительно шелковистыми.

Он приплыл из Парижа на лайнере «Бремен» за рекордные четверо суток и привез с собой последние новости о Левом береге и «Харрис-баре», Андре Жиде и Гертруде Стайн. Его приемный отец, старина Пьер Бруссар, давний друг Марка Твена, умер несколько лет назад (скончавшись на девяностом году жизни в постели… которую делил со своей новой пассией), и коварные родственники оставили Франсуа без наследства, но все те гротескные и комичные случаи из его детства, в которых старина Серебряный Пит исполнял роль свихнувшегося волшебника, а Франсуа – самого незадачливого из учеников, не утратили из-за этого обаяния.