Фриц Лейбер - Корабль отплывает в полночь

Я три или четыре раза навещал Франсуа в его пустыне. Дважды со мной была Нарси – ей всегда нравился стиль Франсуа, его нарочитые, слегка комичные великосветские манеры. В один из моих приездов мы несколько часов наблюдали за звездами – у него был четырехдюймовый рефлектор с экваториальной монтировкой [185] Экваториальная монтировка – устройство для установки телескопа таким образом, чтобы одна из его осей была параллельна земной оси. . Франсуа признался мне в своем особом интересе к сектору Гидры, но не смог объяснить причин, если не считать постоянного желания смотреть в ту сторону, особенно в минуты задумчивости. «Как будто там находится нечто невидимое, но очень важное для меня», – с усмешкой добавил он.

Затем сказал: «Может быть, именно его одиночество заставляет меня думать об Альфарде – изолированной, заключенной в тюрьму звезде. Понимаешь, одиночество – это всегда тюрьма, как и настоящая свобода. Только ты один, решивший довести дело до конца, и никто не поможет тебе. Рабство намного удобней».

Еще ему пришлось признаться, что первоначально вызывавшая его интерес точка находилась не в Гидре, а в мало кому интересном созвездии Чаши, к юго-востоку от Девы, проявлявшем признаки смещения на запад, к Малому Псу, к самой яркой его звезде – Проциону, и еще дальше – к Раку. «Человеческий разум очень капризен, – сказал Франсуа. – Или, если угодно, загадочен. Какую бы стену рассуждений ты ни построил, иррациональное пробьется сквозь нее».

Он по-прежнему отвечал на вопросы, зарабатывая этим на жизнь, только на получение ответа требовалось уже двенадцать часов. Худое лицо, теперь чисто выбритое, выглядело осунувшимся, между бровей от напряженной умственной работы прорезались вертикальные морщины. Волосы длиной до плеч оставались такими же шелковистыми, но в них появились седые пряди. Он был немного похож на индийского мистика.

Мы начали в какой-то мере доверять ему, и тут он собрал вещички и снова исчез – на этот раз (как мы выяснили позже), чтобы избежать ареста за незаконный ввоз марихуаны. Вряд ли он направился в Мексику, где его тоже разыскивали. Похоже, он одним из первых понял, что там стали так же строго смотреть на подобные вещи – возможно, под влиянием Северного колосса.

Прошло еще двадцать лет, наступил, вернее, приполз со скрипом 1970 год, и значительная часть из нас вдруг очутилась в Сан-Франциско – или Фриско, как мне больше нравится его называть, к возмущению поджимающих губы его старых обитателей-ворчунов, но, несомненно, при полном одобрении древних духов этого города, забияк вроде Джека Лондона и сэра Фрэнсиса Дрейка. Хэл и Маргарет приехали сюда из Нью-Йорка, спасаясь от гор неубранного мусора и миазмов восточного промышленного района, от которых почернело все небо. Мы с Нарси (это сокращение от «Нарцисс») сбежали из Лос-Анджелеса, от зеленого смога, поднимавшегося к стратосфере и дотянувшегося даже до Высокой пустыни. Собралось больше половины нашей компании, со всех концов страны, словно нас привлек беззвучный трубный зов или притянул некий магнетизм, наподобие того, что приковывал взгляд Франсуа к Одинокой звезде.

Мы перестали быть Беспечными, говорил я себе. Слишком многих из нас все-таки упекли в психушку, но мы опять выкарабкались. (Понемногу начинало бросаться в глаза, что никто до сих пор не умер.) И я начал тогда (в 1970 году) думать о нас как об обитателях Дома безумия [186] В действительности у Грейвза это заведение называется не Crazy House, как у Лейбера, а Nonsense House («Дом безделиц»), что лучше согласуется с текстом рассказа. из романа Роберта Грейвза «Смотри, поднимается северный ветер»: жители Нового Крита удалялись туда, отказываясь от ответственности перед обществом и знаков уважения к своему возрасту, чтобы заниматься чистой наукой и сексом ради удовольствия.

Мы (и все мировое сообщество) переживали последствия всех недавних достижений: загрязнение и перенаселение, которым не было видно конца, антибиотики и демократические идеалы. (Единственным зримым успехом последних двадцати лет стали космические полеты – начало исследования других планет.) А мы катились под гору к последнему десятку-другому лет нашей жизни. В этом смысле мы определенно стали Обреченными.

И все же наше настроение было ближе не к отчаянию, а к меланхолии, – по крайней мере, насчет себя я уверен. Люди часто неверно понимают слово «меланхолия» – это не просто грусть. Это скорее характер или мироощущение, что приносит свои радости и печали… Меланхолия в особенности связана с «чувством расстояния».

Знаете гравюру Дюрера «Меланхолия»? Возле ног женщины плотницкие инструменты, чуть в стороне – лестница, странный многоугольный камень, сфера и мельничный жернов, на который уселся задумавшийся купидон. На стене позади нее висят корабельный колокол и песочные часы, рядом начерчен магический квадрат, числа в котором не сходятся. Меланхолия сидит, сложив крылья, держа в одной руке циркуль, уткнув локоть другой руки в колено, подпирая кулаком щеку, и смотрит с юным азартом и одновременно – со зрелой рассудительностью в морскую даль, над которой видны радуга и бородатая комета… или, может быть, «борода» кометы – это просто часть ореола заходящего солнца. Точно так же, мне кажется, мы смотрели на будущее и звезды, в глубины пространства и времени.

Но не это, а другое произведение искусства в каком-то смысле вернуло нам тогда Франсуа Бруссара. Я стоял под огромным сводом собора Божьей Благодати в Ноб-Хилле, где на витражах верхней галереи изображены астронавт Джон Гленн и эйнштейновская формула E = mc 2. Но я смотрел на один из шести витражей фирмы Уиллета; мрак и сияние, равно величественные, одновременно скрывали и озаряли слова «После мрака свет» [187] «После мрака свет» («Post tenebras lux») – латинское изречение, восходящее к Книге Иова (Иов.17: 12). Девиз сначала Кальвинистской, а затем и всей Реформаторской церкви. . По мостовой прохрустели шаги, я обернулся: он был передо мной, с вопросительной улыбкой на лице. И я понял, что рад его видеть. Волосы Франсуа поседели и были коротко острижены. Сам он выглядел юным и гибким. Он стоял в разноцветном пятне солнечного света, ниспадавшего сквозь витражные окна на каменный пол.

Выяснилось, что Франсуа жил всего лишь в десятке кварталов оттуда, на Русском холме, и с крыши своего дома наблюдал за звездами (как и мы с Хэлом), когда не мешал туман над Фриско. Он по-прежнему зарабатывал на жизнь ответами на вопросы. «Разумеется, теперь есть компьютеры, – сказал он, – но они дорого стоят, я прошу меньше». (Теперь ему требовалось всего десять часов, чтобы получить ответ, как я узнал позже; все в мире убыстряется. Тем временем точка, пробуждавшая в нем странный интерес, сместилась от Гидры к Раку, как он и предполагал.) И он снова поддерживал связь с одной из нас – с Шарлоттой.