Фриц Лейбер - Корабль отплывает в полночь

Его лицо темнело по мере того, как вокруг сужался сияющий хоровод.

И снова полная темнота.

Потом раздались три щелчка, и трижды брызнул крохотный сноп искр. Возник синий огонек. Он двигался и замирал и снова двигался, оставляя за собой крохотные язычки желтого пламени. Они росли. Эвелин одну за другой поджигала папки.

Я знал, что для меня это может плохо кончиться, но все же крикнул – получилось похоже на икоту. Мое дыхание мгновенно пресекли клапаны кляпа.

Зато Эвелин оглянулась. Она стояла, наклонившись к груди Эмиля, и растущие огни освещали ее улыбку. Хотя темно-красный туман все сильнее застил мне взор, я видел, как огни перепрыгивают с одного ящика на другой. И вдруг раздался глухой рев, как будто загорелась кинопленка или ацетатная ткань.

Эвелин протянула руку и нажала кнопку на столе. Уже на грани потери сознания я понял, что кляп больше не душит меня.

Я кое-как поднялся на ноги, и боль пронзила затекшие мышцы. Комнату заливало мерцающее сияние призрачного облака, что клубилось под потолком. Эвелин сорвала со Слайкера прозрачную пленку и скомкала ее. Доктор очень медленно повалился вперед. Глядя на меня, Эвелин сказала:

– Сообщи Джеффу, что он мертв.

И прежде чем Слайкер ударился об пол, она исчезла за дверью. Я двинулся было к Слайкеру, но жар огня заставил меня передумать. Ноги – нет, хлипкие ходули – еле донесли меня до двери. Там я задержался, опершись о косяк, кинул последний взгляд в кабинет и выскочил наружу.

Добежав до лифта, я успел лишь заметить в шахте мелькнувшую крышу кабины. Я бросился к лестнице. До чего же мучителен был спуск!

Когда я вывалился из здания и засеменил прочь (бежать мои ноги категорически отказывались), донесся вой сирен. Должно быть, пожарных вызвала Эвелин или кто-то из ее «друзей».

Об этих людях даже Джефф Грейн не смог мне ничего рассказать. Кто тот химик? И кто такой Арен? Это слово когда-то означало «паук» – вот и гадай… И как она узнала, что я работаю на Джеффа?

Эвелин Кордью теперь еще реже показывается на люди; я и не пытался с ней встретиться. Наверное, и Джефф больше не виделся с бывшей женой. Порой я задаюсь вопросом, не использовали ли меня в качестве живца.

Я держусь подальше от этих темных дел, с тех пор как предоставил пожарным обнаружить доктора Эмиля Слайкера, «погибшего в результате отравления дымом» в его «экстравагантном» кабинете. Этот пожар, если верить газетам, лишь слегка затронул мебель, но сжег содержимое всех папок и магнитофонные пленки.

Я думаю, сгорело кое-что еще. Тогда в дверях, оглянувшись напоследок, я увидел доктора в смирительной рубашке из бледного пламени. Вряд ли тому причиной разбросанные бумаги или электронный пластик. Должно быть, это горели девушки-призраки.

Тусклый круг света от электрической лампы, стоявшей на ящике из-под апельсинов, выхватывал из темноты кровать, голую стену за ней и цементный пол под ней, прикрытую тканью птичью клетку по другую сторону от кровати – и больше ничего. На ящике громоздилась куча израсходованных батареек и пустых коробок. Три свежие батарейки лежали в коробке рядом с лампой.

Старушка ворочалась во сне под одеялом. Лицо ее было встревоженным, губы сжались в тонкую линию, а их уголки опустились вниз – трагическая маска, уменьшенная, чтобы сгодиться для старушки. Время от времени она, не просыпаясь, вытаскивала руки из-под одеяла и подносила к ушам, как будто ее донимал шум… хотя в комнате стояла глубокая тишина.

Наконец, словно не в силах больше это выносить, она медленно села на кровати. Глаза ее открылись, но сама она не проснулась, неподвижно и неосознанно уставившись в одну точку. Она опустила ноги в удобные войлочные тапочки – на левом была дырка. Взяла с изножья кровати шерстяной банный халат и завернулась в него. Все еще сидя на постели, на ощупь отыскала электрическую лампу. Затем поднялась и прошла с лампой в руке через комнату, к двери; круг света на потолке следовал за ней. Всю комнату не удавалось осветить никогда. Лицо старушки по-прежнему оставалось строгой трагической маской, она крепко спала с открытыми глазами.

За дверью она спустилась на один пролет по чугунной лестнице, издававшей негромкий глубокий звон под ее легкими шагами, будто сверху было еще много таких пролетов. Прошла в другую дверь, тяжелую, мягко простонавшую, словно то был служебный вход в театре, закрыла ее за собой и остановилась.

Если бы вы стояли снаружи, то увидели бы ее с лампой в руке и небольшой полукруг кирпичной стены с железной дверью позади нее, а также второй полукруг на тротуаре у нее под ногами, и все – ни другой стороны улицы, ни чего-то еще: тусклый свет не дотягивался дальше. Немного погодя вы заметили бы наверху полоску слабо светящихся звезд – слишком узкую, чтобы видеть созвездия, точно повсюду стояли очень высокие невидимые дома. А если бы потом вы снова посмотрели вверх, то задумались бы: что, если некоторые звезды сдвинулись с места или изменили цвет, а может, появились новые, тогда как несколько старых пропали? Это могло бы встревожить вас.

Старушка недолго простояла на месте. Она пошла по улице, оставаясь в тусклом круге света от электрической лампы, держась у обочины, так что даже стена с ее стороны улицы скрылась в темноте. Войлочные тапочки тихо шаркали по мостовой. В остальном город – поскольку это место походило на город – был погружен в полную тишину. Разве что через пару кварталов послышалось негромкое сердитое жужжание. А угол здания на следующем перекрестке был очерчен кричаще-красной каймой, точно такого же оттенка, как у неоновых рекламных вывесок.

Старушка повернула за угол и оказалась на улице, заполненной светящимися червями. Их было сорок или пятьдесят, каждый толщиной с ваш большой палец, а длиной с вашу руку, хотя попадались и поменьше. Не очень яркие – сияния хватало, только чтобы разглядеть их самих. Разных цветов, но чаще всего – красного. Они ползали, как гусеницы, только немного быстрее. Вроде старых неоновых трубок, оживших и вылезших из рекламных вывесок, но потемневших и потускневших от времени. Червяки извивались повсюду, на тротуарах и на мостовой, некоторые забрались на выступы стен, а два или три повисли там, где, видимо, были провода. Передвигаясь, они жужжали, а провода под ними пели.

Казалось, они заметили старушку, потому что несколько червяков подползли ближе и окружили ее, держась вне тусклого круга света от лампы. Когда она снова свернула за угол, один из червяков, ртутно-фиолетовый, какое-то время следовал за ней, приподняв голову и сердито потрескивая, точно испорченная неоновая трубка.

Этот квартал тоже был темным, не считая полосы слабо мерцавших звезд. Хотя старушка по-прежнему держалась ближе к обочине, тротуары сузились, и в свете лампы показались разбитые витрины с торчавшими осколками и изредка – почти целыми кусками толстого стекла. Взгляд старушки, видевшей что-то во сне, не метался из стороны в сторону, но если бы вы были там, то смутно различили бы за разбитыми витринами манекены – мужчин в ярких костюмах и широкополых шляпах, женщин в узких юбках и сверкающих блузках, – и, хотя они стояли совершенно неподвижно, вы бы задумались, не поворачиваются ли их глаза вслед старушке; когда же круг света двигался дальше, никто не смог бы выяснить, не пробираются ли они с осторожностью сквозь острые осколки, чтобы отправиться за ней.