Фриц Лейбер - Корабль отплывает в полночь

В следующем квартале, над ровной площадкой на уровне второго этажа, кружился призрачный свет. Казалось, что-то двигается сквозь тысячи лампочек старого театрального шатра, едва заметно и очень ненадолго оживляя хрупкие старые нити накаливания прерывистым, беспокойным мерцанием. На другой стороне улицы, немного выше, у границы поля зрения, виднелись прямоугольные рекламные щиты тусклых цветов, которые то загорались, то меркли через неравные промежутки, – такой эффект могли бы вызвать гигантские летучие мыши, проползающие по почти погасшему световому табло. А вверху, на двадцатом этаже или даже выше, у самой границы мерцающего звездного неба, из маленького окошка сочился желтоватый свет.

Пройдя до середины следующего квартала, старушка свернула с тротуара к ограде из чугунных столбов, прислонилась к воротам и негромко жалобно простонала – единственный звук, который она издала за все это время. Ворота распахнулись, заскрежетав по гравию.

Старушка закрыла их за собой и двинулась вперед, хрустя тапочками по увядшим листьям; ее тонкий нос машинально сморщился от запаха сорной травы и пыли. Прямо над ее головой показались звезды, образовав небольшой квадрат. Она поднялась по деревянным ступенькам на крыльцо и прошла в дверь с шестью филенками, которая скрипнула, открываясь, и захлопнулась опять.

Коридоры в доме были пустыми, ни одну лестницу с изящной деревянной отделкой не покрывал ковер. Когда она поднялась на третий этаж вместе со своим тусклым кругом света, внизу послышался хруст, затем скрип. Она дернула за висевшую веревку, чуть повиснув на ней и слегка покачнувшись при этом. Откуда-то с потолка, ударившись об пол, опустилась приставная лестница.

Ссутулившись и чуть запыхавшись, она поднялась на низкий чердак. Ее лампа осветила сундуки и коробки, сваленные в кучу рулоны ткани, манекены на металлических стойках и рожок от старого фонографа.

И тут она услышала это «плюх!». Пять секунд, шесть, семь – опять «плюх»! Еще семь секунд – «плюх!». И снова «плюх!», «плюх!», «плюх!».

Лицо спящей сделалось еще более страдальческим. Она прошла между кучами хлама к раковине у стены. При ее приближении на ободке единственного, покрытого патиной, крана образовалась новая капля и наконец упала – «плюх!». По лицу старушки пробежала короткая судорога.

Она поставила электрическую лампу на сушилку, взялась обеими руками за ручку крана и не глядя надавила на нее. Еще одно «плюх!» – и все. Она прикоснулась к ободку крана пальцем, который остался совершенно сухим, подождала еще немного, но новая капля так и не образовалась.

Лицо ее разгладилось, превратившись в бесстрастную маску, губы сжались и вытянулись в тонкую линию; она забрала свою лампу и двинулась в обратный путь. Больше она не была одна – ни на лестнице, ни на дорожке, ни на улице. Незримые тени собрались вокруг нее, сердитые и угрожающие, сразу за пределами светового круга от лампы, и листья хрустели не только под ее ногами. Свет из окна в вышине, возле звезд, запульсировал ядовито-зеленым, крылатые формы стали еще беспокойнее ползать по выключенным рекламным щитам, и все колдовские огни театрального шатра стеклись в одну-единственную лампочку, рядом с которой проходила старушка.

Разбитые витрины в квартале магазинов детской и дешевой одежды опустели.

На улице неоновых червей вокруг нее быстро собрались разноцветные гусеницы, жужжа громче и рассерженнее пчел; извиваясь под ногами старушки лентами радужных огней, они проводили ее до середины следующего квартала.

Но ни эти существа, ни даже постепенно слабеющий свет лампы не потревожили ни на миг выражения холодного спокойствия на ее лице.

Она поднялась по чугунной лестнице, прошла через бескрайнюю комнату, села на кровать и поставила электрическую лампу на ящик из-под апельсинов, рядом с грудой разряженных батареек.

Одна из них покатилась и упала на пол с негромким «бум!». Старушка вздрогнула, затрясла головой и заморгала. Сон наконец-то отпустил ее. Сначала она сидела неподвижно, что-то вспоминая. Потом вздохнула со слабой улыбкой, выпрямилась и решительно нахмурила серебристые брови. Отыскала среди батареек авторучку и небольшой блокнот с тонкой почтовой бумагой. Подложила кусок копировальной бумаги под верхний лист и целую минуту торопливо писала. После этого вырвала верхний лист, сложила его, туго свернула и засунула в маленький, не больше бумажной спички, алюминиевый цилиндр.

Затем встала и обошла кровать. Сняла покрывало с птичьей клетки, отворила маленькую дверцу и достала черного голубя. Нежно поворковав с ним, привязала цилиндр к его лапке. Поцеловала птицу в клюв и бросила в темноту. Послышалось хлопанье крыльев, которое становилось все слабее, пока вдруг не пропало, словно птица вылетела в открытое окно.

Тусклый круг света съежился до половины первоначального размера, но все еще позволял видеть лицо старушки, когда она улеглась в кровать и натянула на себя одеяло. Она вздохнула еще раз, уголки ее губ поднялись в слабой улыбке. Наконец она затихла, лишь одеяло на груди едва заметно приподнималось и опускалось, а на лице застыла улыбка.

Света лампы хватало и на то, чтобы разглядеть копировальную бумагу, где было написано:

Дорогая Эвангелина,

я очень обрадовалась, получив Ваше письмо и узнав, что у Вас теперь тоже есть свой город и, конечно же, свое имущество. Каким стал Луисвилл после Разрушения? Надеюсь, там тихо. В Питтсбурге очень шумно. Я подумываю перебраться в Цинциннати. Может, Вы знаете, не сдает ли кто-нибудь там жилье?

Сердечно Ваша,

Гаммич и сам знал, что он – суперкотенок, с ай-кью около ста шестидесяти. Конечно, он не умел говорить. Но каждому известно, что тесты, основанные на способности говорить, крайне односторонни. Кроме того, он непременно заговорит, надо только усадить его за стол и налить ему кофе. Ашшурбанипал и Клеопатра ели конину из мисок на полу и не умели говорить. Малыш пил молоко из бутылочки, лежа в кроватке, и не умел говорить. Сестренка сидела за столом, но ей не наливали кофе, и она не умела говорить. Отец и мать (которым Гаммич дал прозвища Старый Конь и Кис-Кис) сидели за столом, наливали друг другу кофе и умели говорить. Че тэ дэ.

Между тем он прекрасно справлялся с передачей мыслей и интуитивно понимал любую человеческую речь – не говоря уже о кошачьем диалекте, который каждое цивилизованное животное легко воспринимает на слух. Драматические монологи и философские диалоги Сократа, викторины и развлекательные программы, фелинологические экспедиции в темную Африку (где он откроет всю подноготную львов и тигров), исследования внешних планет – все это могло подождать. Как и книги, для которых он безостановочно собирал материал: «Энциклопедия запахов», «Психология отношений человека и кошки», «Невидимые знаки и тайные знамения», «Пространство-время для прыгунов», «Взгляд на жизнь через вертикальные зрачки» и так далее. Пока же ему было достаточно жить на полную катушку и впитывать знания, не упуская ни единого впечатления, подобающего его возрасту… и носиться туда-сюда, словно ему подпалили хвост.