Иван Миронов - Высшая каста [litres]

Как только он зашевелился на шконке, дверь открылась и его перекинули в соседнюю камеру. В новую «хату» он вошел сломанным маятником, инстинктивно кивнув в электрический сумрак, размывающий лица постояльцев.

Мозгалевский молча рухнул на нары.

– Слышь, чо за беда? – захрипело из глубины камеры.

– Жена беременная, одна осталась, – прошептал себе под нос Мозгалевский.

– Не одупляешь? Приняли, говорю, за что? – требовательно и по-хозяйски продолжал незнакомец. – Наркоша, бл…?

– Нет, наверное, – вслух размышлял Мозгалевский. – Говорят, убил я.

– А чего обморок такой? Крови боишься? – по-лошадиному гоготнул собеседник, поддержанный еще двумя голосами.

– Проблемы со здоровьем. – Мозгалевский судорожно пытался найти в голове какой-нибудь подходящий диагноз, чтобы избавиться от назойливых соседей.

– Пассажир-то тепленький, – размышлял вслух невидимый в камерной чаще сокамерник. – Угасятся колесами, черти сладкие, и людей мочат.

– Звать-то тебя как, Вася? – снова раздался командный голос.

– Меня? Владимир, – пробормотал Мозгалевский.

– Кого замочил-то, Вова?

– Никого. Не я это.

– Не сухарись, братан. Эту шнягу ментам втирай. А здесь перед тобой порядочные арестанты. Спросим с тебя за фуфло, как с понимающего.

– Ты сам-то кто такой? – неожиданно резко даже для себя самого спросил Мозгалевский.

Из сумрака не спеша, словно с опаской, выглянули три физиономии.

– Слышь, мышь, – растянуто повел угристый парнишка с тугой бицухой, – ты с вором разговариваешь.

– Кто здесь вор? – Мозгалевский чувствовал, как он вновь обретает рассудок и смелость, которая обычно приходит за обреченностью.

Главный спикер арестантского собрания, которым оказался скрюченный грузин с помутненным взглядом и худым мешковатым лицом, сделал еще один шаг к гостю и уверенно тряхнул головой, пытаясь просчитать, во что может вылиться странно завернувший разговор.

– Вор Егор по кличке «Жопа»? – засмеялся Мозгалевский, наглостью и спокойствием вгоняя в ступор блатных.

Обозначившийся вором тупо продолжал таращиться на Мозгалевского, остальные двое дико скакали глазами друг по другу.

– Батя, можно я его обоссу? – снова прорезался молодой.

– Обоссы прохожего на себя похожего, – уже без смеха процедил Мозгалевский, приподнимаясь на нарах. – Короче, чтобы наш разговор не зашел туда, где вас уже по понятиям придется сливать, хочу прояснить ситуацию. Я близкий вора Кости Костыля. Местные мусорские спектакли, где такая шерсть, как вы, исполняет блатных, я знаю. Что вы за такие беспредельные рожи и адреса ваших крысиных семей, я при желании буду знать через час после встречи с адвокатом. Поэтому дышите тихо, дайте думать.

Не успел Мозгалевский закончить тираду застывшим от изумления соседям, в камеру зашли сотрудники изолятора и забрали Владимира.

– Куда? – равнодушно бросил Мозгалевский, переступая порог.

– На свиданку, твоя пришла.

– Сколько я должен, ребята? – задыхаясь от нахлынувшей радости, прошептал Мозгалевский.

– Она отблагодарила, – пробурчал сержант.

– Мало, надо больше, – твердил себе под нос Владимир.

Вели его недолго. Коридор-лестница-коридор. Посадили в бокс со стеклянной перегородкой и телефонной связью.

«Как же она сумела, ей же вот-вот рожать. А если от волнения… Она твердая, справится. Вместе прорвемся. А если даже и посадят, то непременно меня дождется, кому она нужна с грудным ребенком».

Присутствие расчета в отрешенном счастье для Мозгалевского стало пламенем трезвости в помраченном рассудке. Но минут через пять вместо Алены за стеклом появилась Евгения, его бывшая жена. Внутри Мозгалевского снова все рухнуло. В душе стало тяжело и сыро.

– Вовочка, привет, – женщина с трудом сдерживала слезы. – Что ты наделал?

– Привет. Ты что здесь делаешь? – процедил Мозгалевский. – Мы же все решили.

– Что решили? О чем ты, Вова? – в зрачке бывшей жены замерла слеза.

– Мы расстались с тобой. Зачем все это? Ты сама говорила, что ни видеть, ни слышать меня не хочешь. Ты получила все, что хотела…

– Расстались? – голос женщины злобно задрожал. – Интересно, когда?

– Женя, мне и так тошно! Я, по-моему, схожу с ума. Пожалуйста, не добавляй. Мы развелись. Ты получила свое, мое, дочкино. Как захотела, так и разошлись. Мне меньше всего нужны твоя жалость и твои истерики. Мы чужие, чужими были всегда.

– Ты под наркотой? Чем они тебя кололи? – у Евгении тряслись губы. – Я подниму правозащитников, попрошу папу, он тебя вытащит. Папа знаком с генеральным прокурором.

– Замолчи, дура! – заорал Мозгалевский. – Ничего не надо. Ты мне никто. У меня другая семья, которую я люблю. Пусть твой папа горит в аду.

– Какая семья? Очередную шлюху кокаиновую нашел, тварь? – Женя то ли рычала, то ли плакала.

– Не твое дело. Ты не стоишь даже ее мизинца. Открой свой паспорт. Там штамп о разводе. Забудь меня!

Евгения судорожно принялась копаться в сумке, нашла паспорт, дошла до заветной страницы, облегченно вздохнула и прижала к стеклу под нос Мозгалевского. Штампа о разводе не было.

– Ты поменяла паспорт? Нас же развели!

Мозгалевскому показалось, что у него очередной приступ безумия.

– Идиот, – победоносно прошипела Евгения. – Тебе не в тюрьму, тебе в психушку надо. Адвокат зайдет завтра утром. Он по папиной рекомендации, поможет. По деньгам я с ним все порешала, больше не предлагай. Сегодня передадут поесть и одежду.

Владимир покорно кивнул головой.

– Володь, я, как никто другой, знаю, какой ты мудак. – Евгения продолжила наращивать наступление. – Ты в курсе, что мне давно плевать на всех шалашовочек и обтертые тобою притоны. Поэтому я не собираюсь ругаться.

Уверенный, без злобы и ревности тон Евгении Мозгалевского охолонул и успокоил. Он готов уже был видеть в ней друга, готов был просить навестить Алену, поддержать. Но вновь осекся, вспомнив ее мстительный нрав. Владимир по-прежнему не понимал, что происходит, и с этим смирился.

Евгения ушла, оставив еще больше вопросов, чем было. Мозгалевского привели в новую камеру, где в позе лотоса обретался молодой горец.

– Братуха, привэт! – со строгой радостью он встретил Мозгалевского. – Что за беда?

– Убийство. В отказе, – отрезал Владимир, исподлобья рассматривая соседа. – Вовой звать. Сам за что здесь?

– Муса я. Сам за брата сижу.

– Брата замочил? – Мозгалевскому эта идея показалась вполне логичной.

– Эээээ. Зачем так? – насупился кавказец, но, не почувствовав иронии в вопросе, не стал развивать обиду. – Моя мысль – я помог ему. За нашу честь! За слово мужчины!

– Статья-то какая? – насторожился Мозгалевский, уловив странную нервозность соседа.