Иван Миронов - Высшая каста [litres]

Приехал. Сел за стол, напротив две девушки. И захотелось мне снять намокшие от снега тапочки для боулинга, нагибаюсь и снова оппп… понимаю, что я в логове оборотней, что я единственный здесь нормальный человек, что они меня сейчас будут рвать, и они в доле с теми инопланетянами, от которых я только что свалил. Залез под стол и думаю, что делать в обществе оборотней. Надо прикинуться одним из них, для этого надо раздеться. Потом они мне рассказывали: «Смотрим на тебя голого и понимаем, что для шутки – это перебор, а думать, что у тебя крыша съехала, очень страшно». Я же решил: чтобы победить оборотней, надо захватить власть в их стае, одолев вожака. А кто вожак? Конечно, папа-генерал. Чешу голый через всю квартиру. Захожу в комнату, на диване сидят родители Нади, я подхожу, стучу ему по лысине и говорю, что теперь я здесь главный оборотень, и медленно удаляюсь. Последнее, что я слышал: «Где мой пистолет, я застрелю эту тварь!» Затем приехала «Скорая» и меня увезли в Склиф. Я перекусил три шланга, пока мне промывали желудок, а тамошний врач, старый армянин Седрак Завенович, сказал: «Дайте ему ведро марганцовки, пусть сдохнет. Хуже наркомана я не видел». Ведут меня по коридору, а мне навстречу чувак в смирительной рубашке, поворачивается ко мне и говорит: «Знаешь, что здесь мозги высасывают?» И тут я потерял сознание. Через три дня меня, обколотого димедролом, мама забрала из больнички.

– Слушай, Коль, – Мозгалевского потряхивало от нетерпения и от напряжения это нетерпение скрыть, – а под какой наркотой можно вообще не спать?

– А, так тебе нужен рецепт для бессонницы? – понимающе улыбнулся Неровный, потягивая шампанское.

Николай был польщен азартным интересом, которого к нему уже давно никто не проявлял. Получив на свой ответ судорожный кивок, принялся за наставления.

– Сделав один героиновый укол, ты не заснешь пять часов, потом еще один, потом еще. Дня на четыре тебя хватит. Даже если тебе будет казаться, что ты проваливаешься в сон, энцефалограмма головного мозга покажет бодрствование. На это уйдет граммов пять. На пятый день я бы вколол винт, под ним не существует закрытых глаз, нервное состояние усиливается раз в десять. Под винтом рождаются стихи, мир на время расцветает. Морали нет, есть только восторг твоих желаний. Один укол – и двое суток бессонницы тебе гарантированы. Нельзя забывать, что главный рецепт выживания наркомана – менять наркотики. Органы, которые принимают на себя удар от разной дури, – разные, поэтому, пока гробятся одни, другие восстанавливаются. После двух винтовых дней надо бахнуться метадоном. Под ним сон и явь растворяются в серое прозябание. Алкоголь не берет, выпьешь бутылку водки и ничего не почувствуешь. Ты хочешь спать, но настолько устал, что не сможешь заснуть. После метадона снова винт, а потом героин. Еда не нужна, нет даже такого понимания как еда. Зато под гердосом ты не сможешь нормально ни посрать, ни поссать. Стоишь над унитазом… час стоишь… потом забываешь, зачем стоишь и чего хочешь. У меня знакомый полгода не опорожнялся, ему потом кишечник вырезали, а там черные гранитные камни. А под винтом наоборот – приспичить может, но ты толчок жопой не поймаешь, он будет вокруг тебя бегать. А еще, когда героин и метадон отпускают, становится холодно, холод из сердца. А вот под винтом жарко.

– И сколько в таком режиме можно не спать?

– Месяц сможешь!

– А потом?

– Потом сдохнешь. Кошмары замучили, господин Мозгалевский? Мальчики кровавые в глазах? – оскалился Неровный. – Ну, ты не спеши с решениями, не спеши… Трамала поешь, на пару суток хватит. Да и боли не почувствуешь. Будут пальцы резать, а ты будешь смотреть и улыбаться.

– Зачем пальцы? – Владимир вздрогнул.

– Тебе виднее, это ж ты снов пуще смерти боишься.

– Я не… Просто интересуюсь. – Мозгалевский, не чокаясь, залпом опорожнил бокал.

– Все настроение испоганил, мудак. Я ж тебе так был рад. Зачем ты меня на этот разговор вытянул? Ты же в курсе, что я с этого дерьма три года слезал! Это все равно что еще раз смерть матери пережить.

– Извини, не знал, – промямлил Владимир, не находя в себе сил сопротивляться.

– Ну, а ты чего лыбишься, Рома? Чем ты его лучше? Два дурака из одного ларца. Вам за сорок, а от вас осталась только лоснящаяся, удобренная вазелинами кожа – единственное, чем вы можете гордиться.

– Коль, тормози, – Роман попытался оборвать Неровного, но вместо этого только раззадорил его.

– Да разве я не прав? А чем тебе еще гордиться? Лысиной? Вон у твоей шалавы малолетней такая же, только на коленке. Коллекцией часов, которые ты десять лет собираешь? Скажи мне, дорогой друг, зачем тебе столько часов, если твое время вышло?

– А твое не вышло?

– Мое и не начиналось.

Душа Мозгалевского была изношена страстью. Он часто влюблялся в кокаиновом бреду, периодически начиная сожительствовать с «моделями». Обычно такие отношения разбивались о быт, день и трезвость. Из судеб своих олигархических друзей он вынес аксиому: «Никогда не общайтесь с дураками – они могут стать вашими подельниками, и никогда не увлекайтесь проститутками – они могут стать вашими женами». Но в мечтах о девушке, чистой душой и телом, он продолжал таскаться со шмарами. Но там, где было тепло, не было жарко. Привыкший сгорать, он уже не мог согреться. Все его влечения были сотворены из той же грязи, что и он сам. Мозгалевский жаждал Воскресения, но субботняя ночь была безрассветна.

Владимир не спал уже четыре дня. Он затворился в апартаментах на Дорогомиловской улице, где обитали две подруги, одна из которых стала недавно его пассией.

Девушки, привыкшие к чудаковатостям одуревших от роскоши мужчин, разучились удивляться. Володя заехал к ним сутки назад. Вытряхнув из карманов пятьдесят тысяч долларов, он потребовал от девок достать кучу наркоты, несколько софитов и жесткую табуретку, которая, как он полагал, не даст ему заснуть. Деньги сработали, и Мозгалевского приняли как родного. Через два часа в квартире наладили бесконечно яркий свет, раздирающий глаза, и музыку, сотрясающую соседей. У Веры и Инессы, так звали хозяек, Мозгалевский вырвал честное слово о посменном дежурстве с самыми широкими полномочиями для стражи его бессонницы. Колоться героином сразу он испугался, решив еще хотя бы на чуть-чуть оттянуть посвящение в наркоманы. С выпученными глазами под «колесами» он сутки протанцевал на кухне. Истекали пятые сутки бодрствования. Обдолбанные и изможденные дамы, презрев условия соглашения, завалились спать. Проклиная «продажных тварей», ломая зубы об зубы, Мозгалевский ширнулся героином. Белый свет, наполнявший комнату, вдруг стал черно-красным, музыка, раздуваемая колонками, раскаленными иглами вонзилась в затылок Мозгалевскому. Он схватился за голову, но тут же отдернул руки, до мяса изранив ладони о торчащий вместо волос огненный частокол. Кровь, сочившаяся из ладоней, была густой и жирной, зелено-болотной с запахом ила. Странная кровь не текла и не сворачивалась, она распускалась грязно-затхлыми снежинками, окутывая руку теплой склизкой паутиной. Мозгалевский решил выключить музыку, схватил айфон, раздававший треки. Но пальцы проваливались в сенсор. Владимир рванул за провод, но словно о струну отсек четыре перста, которые, упав на пол, превратились в кучу червей, медленно расползавшихся по кухне. Он кинулся в спальню, стал будить Веру и Инессу, пачкая кровавой жижей их стройные синие тела, они не дышали, а лишь таращились застывшими глазами, дико улыбаясь. Позади он услышал шелест, оглянулся. Пол трепетал и шевелился. Черные черви, родившиеся из его пальцев, жрали друг друга, но их отчего-то становилось стремительно больше. Тогда Мозгалевский стал срывать шторы и постельное белье, бросая все в середину комнаты, нашел бутылку абсента, облил проституток, которых уже начали травить черви, затем поджег шторы и девок.