Иван Миронов - Высшая каста [litres]

Как ни парадоксально, но даже арестованные сокровища новомодного хозяина тайги вызывали трепет и уважение оступившихся чиновников и коммерсантов, прописанных в изоляторе. Георгий Маринович принимал сию роль с застенчивой приятностью. Должным почитанием его обходили лишь блатные и мошенники, мимо которых каждый день проплывали лопающиеся от бабла рыбины, для них неприкосновенные. Георгий Маринович в теплые собеседники старался подбирать под стать себе. Лишенные всего вороватые чиновники даже здесь упорно держались того самого сословия, которое в России называлось правящей элитой. Наверное, поэтому губернатор до сих пор был расстроен недавним увольнением из камеры выдающегося международного девелопера Сергея Поклонского, у которого отношения с другими сокамерниками сразу же не сложились, о чем Георгий Маринович не без горечи рассказывал Мозгалевскому.

– Здорово, братва! – начал свое приветствие к новым соседям олигарх Сережа.

– Твоя братва в Камбодже желуди роет! – ответил Феодосий, перевернувшись на другой бок. – Эко как разбушлатился за месяц отсидки.

Поклонский проглотил дерзость, тем самым обозначив себе место в новой камере. Попытки реабилитироваться рассказами грустных историй успехом не увенчались.

– Накликал ты сам на себя беду, Сереженька, – тяжело вздыхал Шойгу. – Это ж надо было сказать: «У кого нет миллиарда, пусть идет в жопу!» Вот теперь все здешние нищеброды в очередь к твоей жопе и выстроятся, даже Марципанович крайним займет. У него уже тоже нет миллиарда.

Когда по телевизору сообщили о смерти астролога Джуны, Поклонский тут же объявил, что все ясновидящие целительные таланты она по неведомым проводам передала ему. И он за батон колбасы и горсть уважения всех излечит, исцелит и ниспошлет свободу. Просьба Феодосия Владленовича не насиловать ему мозг изнасилованным ртом вылилась в тюремную дискуссию, в завершение которой Поклонский, не найдя аргументов, сорвал с полки телевизор и метнул им в сокамерников. Контраргументом стал кипяток, и через пять минут господин Поклонский с ошпаренной рожей в сопровождении вертухаев поверженно покидал негостеприимную хату.

Георгий Маринович, душой конечно болевший за Поклонского, по старой чиновничьей привычке предпочел поддержать победителя, обрушившись гневным сквернословием на девелопера, как только за последним лязгнули засовы: «Наркоман чертов!»

В 21.00 пришла проверка, прервав откровения губернатора, и погасили свет, однако в честь трансляции Олимпиады телевизор оставили. В ящике мерцали наши пловчихи-синхронистки, заслужившие дружное вожделение героев шконки.

– Наташа Ищенко мне нравится, – облизнулся губернатор, отхлебнув душой сладострастной мути.

– Соскучился по лошадям, Марципаныч? – с ходу откликнулся Феодосий. – Иди, там в холодильнике конина осталась. Погрызи, поностальгируй. Вспомнишь чего, нам расскажешь.

– Какая вода у них в бассейне странная, – Георгий Маринович устремил беседу на нейтральную полосу. – Зеленая какая-то.

– Это явно хохлы, русский человек не может столько нассать, – злобно прошипел в себя Александр.

– Слышь ты, лугандон! Голос прорезался? – встрепенулся на него Феодосий. – Не кроши на хохлов. У меня бабка с Одессы. Натерпелась от ваших советских рож. Хоть море Черное отдохнет от этого «русского» духа.

– Давайте уж не будем за политику, сколько можно? – с третейской безапелляционностью вмешался Мозгалевский. – Нам только здесь еще не хватало фронт открыть.

– Ладно, расход по мастям и областям, – прокряхтел племянник министра обороны, залезая на шконку.

Лег и Мозгалевский. Перед его носом на столе лежало несколько книг из тюремной библиотеки – «Блеск и нищета куртизанок», пособие о том, как стать успешным, самоучитель испанского языка и томик с «Анной Карениной». Владимир механически открыл Толстого.

«Адвокат был маленький, коренастый, плешивый человек с черно-рыжеватою бородой, светлыми длинными бровями и нависшим лбом. Он был наряден, как жених, от галстука и цепочки двойной до лаковых ботинок. Лицо было умное, мужицкое, а наряд франтовской и дурного вкуса», – прочитал Мозгалевский. Отметив про себя неизменность адвокатского образа, отбросил книгу в сторону и уставился в потолок.

Мысли текли, но не будоражили. Страх растворился в смирении. По крайней мере, ему в это хотелось верить. Хотя Владимир и понимал, что это лишь тупая усталость и депрессивное презрение к собственному прозябанию. Он заснул, но тут же проснулся. Тормоза с грохотом открылись, и в камеру вошли размытые слепотой фигуры.

– На выход! – грозно прозвучало в дверях.

Арестант инстинктивно нащупал под подушкой пенсне и приладил его к переносице. Из подвального коридора его завели в кабинет к следователю.

Роман Андреевич Руденко, сидя за столом, курил. При виде Берии прокурор, слегка приподнявшись на стуле, задавил в пепельнице сигарету.

Было около десяти вечера. Но августовский зной не отступал. Роман Андреевич то и дело обтирал лоснящуюся шею платком. Голова гудела. Он беспробудно пил уже неделю. Начал еще в Воркуте, где первого августа на шахте номер двадцать девять перед строем политических заключенных собственноручно застрелил одного из организаторов забастовки – поляка Игнатовича. Остальных бунтарей добивали из пулеметов чекисты. Что двинуло советского прокурора к этому совершенно бессмысленному убийству? Свои триумфальные сорок шесть лет он вынужден был отмечать не в «Праге» с друзьями и холуями, а в потной перегарной избе начлага с гулаговскими псами, уставшими от бунтов, вот уже два месяца лихорадивших всю Воркуту.

Восстали политические с надеждой, что после смерти Сталина, а уж тем более после ареста Берии, их приговоры начнут пересматривать. Каторжане, в очередной раз перепутав переворот с революцией, решили, что про них забыли, что новые демократические вожди Хрущев и Маленков их просто не слышат. И потому крик становился яростнее, а надежда отчаяннее. Тогда к ним и прибыл новый Генеральный прокурор СССР, хмельной от водки и всесилия, – хранитель главной кремлевской тайны, смертный, но теперь перед ним пресмыкался даже тот, кто уничтожил самого отца народов. Сколько Руденко обрек на смерть людей, он не помнил. Были и лично им подписанные расстрельные приговоры в составе «троек», в которых он любил председательствовать, и его громогласные требования к Москве увеличить квоты на репрессированных. Но это, казалось ему, все не то. Не было торжества над поверженной жизнью, не было замирающего от восторга дыхания и глухого маятника сердца. Все чувства, горевшие в нем, были лишь холопской дрожью перед начальством и стенкой, которой закончили многие его коллеги. А он жаждал нерва хозяина и нерва палача.