Владимир Хлумов - Прелесть [повесть о Новом человеке]

— Сволочь, — сказала девушка и захлебнулась от сильного удара в грудь.

Она как-то обмякла, и мужик еще прибавил два раза с тупой невыносимой монотонностью. Потом отпустил левую руку и снова появился холмик.

Все поплыло, как будто мир стал легче воздуха. Почему она не кричит, почему не позовет на помощь, стучало в его умной голове. Он осмотрелся опять. Светились окна, не так много, но все-таки были, хотя, конечно, за плотно закрытыми ставнями нельзя было услышать этого безумного девичьего упорства. Страх сковал его, он стоял, не смея шагнуть вперед, но и уйти уже не мог.

Что делать? Почему так? Отчего она так себя ведет, словно не верит в поддержку со стороны? Теперь скульптор совсем не спешил, да и вышло у него совсем кривенько, скособочено, будто позабыл мастерство. Она уже не стояла, а покачивалась на полусогнутых ногах, потом как-то выправилась на минутку и плюнула вверх в лицо изуверу. Что же она делает, разве ж так можно, нет и нет, ведь это больно — так упрямится, ну уйди, убеги или хотя бы закричи. Истязатель, не успев от ярости придержать жертву, ударил так, что она отлетела метра на два и хлюпнулась там, ударившись о край песочницы. Потом медленно подошел, постоял секунду и принялся бить жертву ногой, сначала яростно, исступленно, со злобой, а потом уже от ненависти, может быть, и к себе, а совсем позже как-то по инерции, монотонно и бессмысленно. Удары были почти беззвучные, как бы мертвые. То есть били-то по живому, больно и глухо, без киношных эффектов. Невозможно было представить, что она могла выжить, и казалось, что внутри у неподвижного наблюдателя все горело. Он физически ощущал, как лопаются сосуды, как растекается свекольная жидкость, заполняя легкие подрагивающие ткани. Все почернело, и он припал на колено, до боли сжимая кирпичный косяк.

Вдруг за площадкой послышались другие голоса. Оказались, какие-то хмельные парни и девушки. Видно, компания шла с вечеринки. Сильные, чуть пьяные люди. Двое, заметив побоище, подошли к жертве. Подняли.

— Не трожь… — крикнул мужик.

Теперь казалось, что и он был пьян. Или он сам вдруг прикинулся пьяным.

— Ты что с бабой наделал? Ты ж ее убьешь! — сказал один из парней.

— Это моя баба, не трожь… — мужик совсем уже качался, будто еле стоял на ногах.

— Ладно, иди проспись.

Второй парень довольно сильно оттолкнул изверга и, подхватив девчонку, пошел в сторону. Та вначале тащила по земли свои ноги, потом как-то ожила, встала, выдернула руки и сама пошла за компанией. Мужик постоял немного, вытер ладонью лицо, стряхнул что-то наземь и побрел в другую сторону.

Никого не осталось. Только неподвижное скрюченное тело под аркой. Он видел эту фигурку со стороны, как будто сам был чем-то другим, да он и вправду стал совсем не человек, с душой и телом, а только одна душа. Да ведь это смерть, мелькнуло в измученном мозгу, и он проснулся. Стояла ночь или очень раннее утро, надо было собираться в путь.

— Я тебя спрашиваю, был запах или нет? — крикнул в трубку Воропаев.

— Запаха не было, а дух был. Даже, я бы сказал, душно было, Вениамин Семенович.

Что он такое несет, подумал Воропаев, сам наверно надышался.

— Что ты несешь, Заруков, говори прямо: газом пахло или нет, химиков вызвали?

— Химиков вызвали, газ не установлен, ну еще проверяют, но по-моему, обычная потеря сознания от духоты. Удушье, Вениамин Семенович. Восемь человек вынесли… движение восстановлено.

— Да плевать мне на движение, люди живы?

— Вам лучше прямо в клинику, в первую градскую.

Воропаев выругался и бросил телефон на сиденье. Завел мотор, да призадумался, словно васнецовский витязь из рекламной паузы. Копьем всадник водил как первоклассник по писанному на камне тексту.

Электричка пришла на Ленинградский. Значит, скорая будет ехать минут тридцать. Мне же лучше по Ленинскому. Воропаев кинул фонарь на крышу и рванул на Миклухо-Маклая.

Когда маленький зеленый человечек стал неуклюже перебирать лапками, и люди устремились вдоль зебры на ту сторону Ленинского проспекта, Андрей не шелохнулся. Его неподвижное лицо чуть оживилось и стало напоминать предстартовую фотографию первого космонавта. Но это впечатление было бы обманчивым, а точнее, желанным. Еще накануне вечером битый час он стоял перед зеркалом, изображая из себя первопроходца. Делал стальные неприступные глаза, играл желваками, отчего худое лицо становилось просто изможденным и скорее даже жалким. Как ни старался, но желаемого сходства не возникало. Да разве дело в выражении лица? Конечно нет, главное поверить, а уж с тем ли лицом, не столь важно. Последнее повторялось высохшими губами до самого утра. В результате теперь он больше напоминал не первого космонавта, а водолаза, да еще к тому же страдающего кессонной болезнью.

Наконец зеленый человечек вздрогнул, как-то конвульсивно сложил лапки и исчез. Андрею стало жаль маленького пешехода, вся судьба которого давно расписана конструктором светофора и состоит лишь в том, чтобы каждые несколько минут умирать и возрождаться только для того, чтобы перебирать лапками. Неужели и я подобен ему? Неужели мы все были созданы по чьей-то воле и вынуждены подчиняться его холодному расчету?

Потом вместо зеленого появился красный человечек, очень похожий на первого, но абсолютно неподвижный. Андрей надел черные очки и шагнул на мостовую. По-разному встретили дикого пешехода четыре полосы Ленинского проспекта. Ближняя, возглавляемая свинцовым «мерседесом» шестисотого калибра, огромным и гладким, как гигантский снаряд пушки Дора, стартанула первой. Андрей только почувствовал нестрашный удар зеркалом бокового вида, — оно чуть подогнулось, клацнуло и встало обратно.

Донеслась грубая брань, и «мерседес» улетел в юго-западном направлении.

Следовавшая за «мерседесом» белая, в желтый мовильных пятнах, «копейка», собранная из итальянских деталей эпохи неореализма, едва разошлась и тут же притормозила, пропуская пешего идиота. Ее нынешний хозяин, наверное четвертый или пятый, не успел даже что-либо крикнуть — и замер от удивления. Идиот шел, не сбавляя шагу, прямо под колеса «Вольво 240», выгоревшей еще лет пять назад в Южной Вестфалии.

Шведский волчок, спереди напоминавший железнодорожную дрезину, и не думал тормозить. Столкновение казалось неминуемым, но в последнюю секунду водитель наконец обнаружил препятствие и стал брать влево.

Послышались отчаянные сигналы и визг тормозных колодок с третьего ряда. Полосы начали изгибаться и притормаживать. Задние ряды, не ведающие причину затора, нетерпеливо сигналили и матерились в окна.

Поток встал.

Андрей четко, по-хозяйски, прошествовал на середину проспекта и, лишь выбираясь на спасительный островок, споткнулся на левую ногу. Постоял секунду, пытаясь вспомнить народную примету. Наверное, к интересной встрече, подумал он и шагнул далее. Здесь уже вовсю свирепствовало дикое столичное движение. Все было пропитано отчаянной русской удалью, гусарской бесшабашностью и великой открытостью русского народа ко всему иноземному и прекрасному. Все неслось, пело, тряслось и будто кричало: посторонитесь, прочие народы и другие страны. Но прочих стран не было и в помине, а из народов был обычный молодой человек девяностых годов. Трагический конец Андреева похода был очевиден. Но Андрей с упрямством фанатика настаивал на своем. И наверное, не без оснований. Во всяком случае, едва Андрей чудом проскочил между двумя джипами с хромированными скулами, откуда-то справа, со стороны Миклухо-Маклая, из диких компьютерных недр старой и новой электроник, завыла милицейская сирена. То гнал свою «шестерку» Воропаев. Синим мигающим пламенем и эллинским воем он распугивал движение, спасая нарушителя от гибели. Впрочем, именно Воропаев теперь представлял наибольшую опасность для Андрея, ибо в этот момент снова ожил зеленый человечек. В последний миг Воропаев заметил жертву, стал тормозить и подворачивать, но было уж поздно: правым крылом он задел пешехода, и тот покорно, переняв инерцию машины, полетел на обочину.