Владимир Хлумов - Прелесть [повесть о Новом человеке]

Они, эти мужья, когда от жен своих бегают, то всегда особую зоркость проявляют. Нет, мне и раньше говорили, что он на стороне гуляет, но не верила я, ведь не могла я свою любовь даже подозрением испачкать.

Тут думаю, как же это он мне все представит. Идут совершенно в обнимку, едва ли не целуются. А он, он, ты понимаешь, он делает вид, что, мол, меня не замечает, и как бы намекает мне, мол, ты, то есть я, тоже сделай вид, что не замечаешь, ну, как бы подыграй ему, мол, он же мужчина, ему же положено разнообразие (он потом мне так и говорил), но я, Андрей, я не верила, что он пройдет все-таки мимо, все-таки, думаю, кого-то он решил поставить в неудобное положение меня, нашу девочку, нашу жизнь или ее? И мы уже подходим вот буквально в двух шагах, я ног под собой не чую, как будто под наркозом. Понимаешь, он отворачивается и проходит мимо, как будто я пустое место для него, как будто не было между нами тех минуток, и, главное, в полной уверенности, что я ему подыграю.

Катерина по-новому усмехнулась, даже страшно как-то.

— Прошел мимо будто не я его жена, а та — его жена, а я любовница.

О, что было внутри меня, то есть, я ведь не верила, что он никак не остановится, поздно спохватилась и получилось, что я-таки ему и подыграла! Ох, и накатило тут на меня. Я в метро, домой, чего-то выпила, достала ружье и на балкон. Он уже идет, знаешь, как двоечник к отцу — надеется, пожурю и прощу. Прицелилась точно ему в грудь, поверь, Андрей, целилась точно и хотела его жизни лишить за то, что он мою любовь предал. Выстрелила, да видно, все ж таки пьяна была промахнулась.

— Что же, прямо так и выстрелила в человека?

— Да, я была уверена, что попала, я ведь с лошади охочусь с тринадцати лет… Ну потом что же, ушла я от него.

— И давно это было?

— Давно, год назад. Теперь его черед настал. Звонит, то умоляет вернуться, то грозиться убить. Я и вчера, когда возвращалась, думала, он стоит у парадного, поджидает, а это ты стоял, как доперестроечный манекен.

— Но, может быть, вы еще его любите? — Андрей опять перешел на вы.

— Нет, не люблю, знаешь, не понял он моей любви, а я его поняла, он обычный самец, просто красивый дурачок. Да и потом, он изменился за этот год, злой стал, я бы даже сказала, ушлый. — Катерина горько усмехнулась и твердо добавила: — Я никогда уже не сумею полюбить.

— Но что же это за любовь, если из ружья?

Катерина азартно улыбнулась.

— Так ведь и ты свою любовь наотмашь.

— Прости, я не знаю, что со мной было, мне что-то показалось, прости.

— Да ладно, и ударил-то пальчиками, будто не хотел, да и за дело, ведь я не подарок. Во мне, Андрей много всякой дряни, и я даже сейчас, пока рассказывала, чувствовала, что как будто не о себе говорю, очень я изменилась за последний год. Ну все, хватит об этом.

Она оглянулась по сторонам, будто соображая, где она училась.

— Эх, ведь и плащ оставила в ресторане…что же, за два столика заплатила, а ушла голодной.

— Я схожу, — предложил Андрей.

Ему показалось, между ними возникла какая-то тонкая нить, вроде той паутинки, что как раз проплывала мимо их. Катерина провела в воздухе рукой, как будто ловила улетающее бабье лето.

— Нет, не хочу. Посидим еще. — она взглянула пристально на Андрея, Что ты сидишь на краешке, будто боишься?

Андрей улыбнулся.

— Я ведь и вправду боюсь.

— Смешной, ты не бойся, видишь, даже без оружия.

— Нет, — покраснел Андрей, — Я совсем в другом роде…

У меня с детства наваждение, я как представлю, кто на этой скамейке до нас сидел, то уж после боюсь на коленках оказаться.

И он ей рассказал про Херлупа Бидструпа. Он так увлекся, что ему казалось, все это интересно и ей, да и она временами подтрунивала и даже хохотала, а глаза ее становились все печальнее и печальнее.

Потом она сказала:

— Что же, Андрей, давай прощаться…

Андрей посмотрел, может быть, впервые, прямо в ее глаза.

— Как — прощаться?

Катерина встала.

— Ты больше не ищи меня.

Андрея словно обожгло каленым железом. Значит она все это рассказывала как случайному попутчику?! Следовательно, их откровенность была просто откровенностью случайного разговора.

— Что ты молчишь. Тебе больно, но это пройдет. Да не молчи же! Она сама приблизилась, взяла его руку, ту самую, которой он ее ударил и прижала к губам.

Этот жест показался ему самым очевидным свидетельством необратимости происходящего. Нет, если бы она холодно прикоснулась к его щеке или как-то иначе, то еще оставалась бы надежда, но она уже приняла решение и отрезала его от своего будущего.

…ты устал, ты просто много работал и надорвался, тебе надо отдохнуть, возьмешь отпуск, съездишь на недельку в пансионат, мы тебе со скидкой. Нет, конечно, это только совет. Но ты и сам подумай, если такие совпадения в твоей голове, значит, голове нужен отдых. Мозг, он же не казенный, твой личный, ты его побереги, что же, понимаешь, следствие, ну следствие, ну есть еще бригада Кусакина, не волнуйся… Насчет детишек — конечно, и парня твоего трогать не будем, пока, хотя сам подумай, если у него такие порывы… да-а, молодежь, она порывистая очень, да и дела никакого нет, ясно, отравление…

…потихоньку на тормозах, кстати, у тебя тоже, скрипят на всю Лубянскую площадь, ты бы колодки поправил. Пора бы тебе и клячу поменять, да где ж теперь денег взять, когда страна переживает… дома хоть побудешь, привет, кстати, супруге, она у тебя молодая женщина, а ты перенапрягаешься. Брось, какое возмездие, поп наш давно подвинулся, у него один апокалипсис в башке, тоже надорвался; пресса, пресса ничего, пошумит и успокоится, найдет другое что-нибудь, а шум — это точно возрастное, ты ведь не мальчик, это у нас годы шумят, ах, какие были годы, помнишь, бывало, только заикнешься — почет, не то, что теперь, все-таки страну держали какую, ан видишь. И чуть отпустили, дернули — и развалилась, видно, много было в ней тяжести…

Еще долго гудел в ушах Воропаева начальственный голос. Да-с, господин майор, это уже похоже на отставку. Он подрулил к Ваганьковскому кладбищу. Народу было чуть более журналистов, в основном, близкие родственники, и еще представители мэрии. Он вспомнил толпы людей на похоронах Владислава Листьева. Здесь контингент был совсем иной и своим видом резко контрастировал с шикарными похоронными венками от вечно помнящих жителей столицы.

Воропаев всматривался в лица этих людей, в основном то были технари и их дети, в их потертые, давно износившиеся костюмы и стоптанные старомодные туфельки женщин и долго не мог вспомнить, где он это уже видел. Может быть, это было в старых кадрах кинохроники, когда москвичи встречали Юрия Гагарина. Он тогда стоял в оцеплении на манежной площади. Может быть, на митингах в защиту чилийской демократии, а может быть, в августе девяносто первого у Белого Дома.