Владимир Хлумов - Прелесть [повесть о Новом человеке]

— Не колются, и ладно, — добродушно ответила хранительница молодого русского слова.

Какой черт его погнал сюда, думал Воропаев, читая первые литературные опыты известного журналиста. Впрочем, временами попадались весьма занятные куски, кого-то ему напоминавшие, но по-своему яркие и острые. Но в общем, все это были сочинения на какую-то очередную заданную тему, писанные остроумно, но в основном для отчета. Но постепенно стало появляться что-то еще. Потихоньку, исподволь, рукописи стали захватывать, возникли очень точные слова и неожиданные сравнения, едкие, даже злые, но главное не техника, главное постепенно проявлялась уверенность автора в чем-то очень для него важном, которая жестко держала читателя в напряжении.

Воропаев так увлекся, что даже несколько раз громко рассмеялся, нарушая строгую тишину литархива, и вскоре окончательно забыл, где он находится. Так он читал и читал, перекладывая листочки справа налево и казалось — еще чуть-чуть, и низенькая стопка недочитанного окончательно сойдет на нет, как вдруг Вениамин Семенович замедлился, поднял голову, оглянулся воровато по сторонам и потихоньку стал сворачивать в трубочку листов десять печатного текста. Потом сухо попрощался и вышел на Большую Бронную с потерянным лицом.

Вокруг была Москва. Что бы там не говорили, хорошеющая год от года, и не только фасадами, но и лицами, возрождающаяся Москва. Тверской бульвар шурудил листвой, поскрипывал детскими качелями, покрикивал автомобильными клаксонами, урчал, смеялся, хохмил, весело жевал американскую ерунду, вглядываясь в наивные картинки с далекого континента. И все это было не скучно, потому что это было на самом деле, и так и должно быть на самом деле. Но вот загвоздка, теперешний Воропаев, вышедший из института изящной словесности все искал ту точку, то место, или лучше даже сказать позицию, с которой эта, в общем радостная картина, стала бы частью и его изменившегося мира.

Искал и не находил. Ему теперь казалось, что перед ним слишком напудренное лицо безобразной старухи перед последним выходом в свет.

То есть эта старуха появлялась всего лишь на какую-то секунду, как появляются кадры, вклеенные в кинопленку умелым режиссером, но зато в каждой живой вечерней минуте. Тогда он опустил голову, и решил не смотреть вокруг, пока не разберется с собой.

— Хорошо, что я бросил писать, — сказал Михаил Антонович и, точно Андреевкие очки, отодвинул от себя рукопись.

Доктор обхватил голову, будто старался руками потрогать свое впечатление от прочитанного. Сначала он цыкал зубом, покачивал головой, а потом точно как Воропаев стал терять свое лицо.

— Как же так? Великий и могучий, и куда же мы дошли? Н-да-с, от топора Раскольникова до небольшого рассказа… Смягчили нравы, и чувства добрые пробудились.

Майор сидел все с тем же выражением лица и молча глядел на дно проградуированного стаканчика. Рядом, в горке патриотических окурков дымился последний из воропаевской пачки.

— Неужели ж сделал? — не унимался доктор.

— Говорила манекенщица, продавец книг ходил.

— Да нет, не может этого быть потому что… разве ж такое возможно?

Мистика.

— Я не знаю, Михаил Антонович, мистика, или еще какая зараза, а шесть гробов на Ваганьковском я видел.

— Черт, — воскликнул доктор, — Так не зря поп наш бредил оружием массового уничтожения!

Доктор наклонился и тряхнул головой, как делают вышедшие из воды ныряльщики.

— Нет, не верю, это шутка, обычная юношеская проказа, ан дай, мол, дерзну, чтоб народ удивился. Знаешь, по молодости, мы и не такое выкидывали… Но как же так, погоди, — доктор обратно взял листок и прочел вслух: «Нельзя ли создать ментальный гиперболоид, выполненный в виде небольшого рассказа?». Что же эта за мечта такая особенная?

Сделать орудие убийства из своего вдохновения?! Как же так — убить читателя насмерть одним рассказом?! Слушай, ну просто инженер Гарин… А мы все думали, Алексей Николаевич в бирюльки игрался…

— Да что там гиперболоид, батюшки мои родные, это ж интеллектуальная нейтронная бомба, убивает только тех, кто способен мыслить… а уж про радиус действия при современных средствах…

— Да ну брось, — неужели ж думаешь, такую хреновину кто напечатает?

Есть же предел!

Воропаев горько усмехнулся и со значением поглядел в глаза доктору.

— Нда… Еще и премию вручат за мастерское владение словом и открытие новых литературных горизонтов… — Михаил Антонович горько усмехнулся. — Если в живых останутся.

— Эй, ребята, вы там в толстых журналах не заигрались в игру слов? — крикнул в потолок доктор.

— Толстые журналы, — Воропаев усмехнулся и наморщил лоб, пытаясь все-таки отыскать свое потерянное лицо.

— Он в такой газете работает, что в один день миллионов пять как корова языком с поверхности земли…

— Ну, господа литераторы, дотренькались, достучались, — Доктор соскочил со стула и принялся ходить по ординаторской, — Вот она и явилась миру — красота нечеловеческая, а как ждали, надеялись, придет новый Гоголь и явит миру Новых Мертвых Людей своих, чтобы обязательно с фейерверками, с летанием, с аллитерацией и поисками запредельного, чтобы непременно красиво было и перед серебренным веком не выглядеть медной полушкой, куда там Федор Михалычу, у него ж сплошные недоделки, впопыхах, мол, творил, некогда было стиль оттачивать, Господи прости, да ведь спешил старик, потому в девятнадцатом веке всего-то сто лет, братцы! Сто лет, и ни одного черного квадрата, кроме Аксельрота и Засулич! Да ведь это ж чудо! Зато уж в нынешнем каких только квадратов не намалевали и на Соловках, и Бухенвальде. А длинноты эти, господа профессионалы, помилуйте, это ж наша жизнь вся, в тех длиннотах играет, мы ж Рассея, а не Латинская Америка, нечто нам, кроме рифмы, и предъявить нечего? Или вы где видели людей, амфибрахием говорящих, в супермаркете? или ночном клубе? У нас же лета всего два месяца в году, потому душевным теплом греемся! А вы нам кристаллическое слово в качестве телогрейки. Чего ж мы поимели? Розу Парацельса и Лолиту заместо Неточки Незвановой? Так лучше не жить, чем так. Конечно, теперь и мы на пепелищах инквизиторских сидим, сидим, да потренькиваем по клавишам, авось, нобелевский комитет раскошелится, мильончик подкинет, жаль, теперь и нобелевского комитета не будет, вот так, господа комитетчики, мы уж с этими комитетчиками семьдесят лет мантулили, теперь ваша очередь наступила. Доктор почти кричал, и в далеких палатах просыпались больные русские люди. Воропаев нервно озирался в поисках сигареты.

— Кстати, у тебя нет сегодняшнего номера газеты? Доктор скривился:

— Я ее не читаю. Но можно сбегать в холл, там для пациентов на журнальных столиках, знаешь для развлечения, нда… но я тебя уверяю, сегодня ни одного летального исхода во всей больнице, только обострения… — доктор спохватился, — так может, закрыть, к чертям собачим, газету?