Владимир Хлумов - Прелесть [повесть о Новом человеке]

Доктор не ответил, а повернулся к Сереге:

— Рука не беспокоит?

— Нормально, Михаил Антонович. Нечему беспокоить.

— Чего ж снег-то не идет? — как-то в небо спросил Воропаев.

— Черно как-то.

— На черном фоне люди в белом приметнее, — пояснил Петька.

— И в кого ты, Петька, такой талантливый? — удивился Воропаев.

Катерина опять наклонилась к Андрею и шепнула на ухо:

— Поедем погуляем в Нескучном Саду.

— У меня скоро связь. — все так же, не оборачиваясь, отказывался Андрей.

— Успеем Андрюша, запрыгивай, — уже просила Катерина.

— Давай, давай, Андрей Алексеевич, чего стоять, в ногах правды нет, — поддержал Катерину Воропаев. — Я здесь побуду, правда, у меня тоже скоро летучка.

Андрей, будто против воли, запрыгнул на лошадь и обхватил Катерину за талию. Они поскакали. На Воробьевском шоссе на встречу им попалась девчушка, одетая во взрослое пальто. Впереди себя она толкала инвалидную коляску.

— Даша пошла со стариком, — сказал в пустоту Андрей.

— Дарья Дмитриевна? — спросила Катерина.

— Не помню, сестра Петькина.

— Тебе она нравится?

— Она такая маленькая и беззащитная… — будто что-то припоминал Андрей.

Он с непривычки немного ерзал, и от этого казалось, что он тискает Катерину. Та не обижалась, а наоборот, несколько раз поворачивалась и призывно смотрела ему в глаза. Они проскакали мимо раскуроченного горниста у бывшего дворца пионеров. Горнист, лежа на спине, играл марш пролетающих туч.

— Ты живешь с мужчинами? — спросил Андрей.

— Не знаю, я ничего не чувствую. Ведь они не видят какая я, и мне от этого становится все равно.

— Но есть же братва, они-то зрячие.

— Да, есть… — нехотя подтвердила Катерина и зло пришпорила коня.

Они понеслись галопом вниз, и Андрей закрыл глаза. Он прижался к ее спине и услышал, как бьется сердце Катерины. Ему опять показалось, что это не Катерина, а его любимая женщина. Он стал громко орать стихи: мчатся тучи, вьются тучи; невидимкою луна… — он оглянулся вверх. Там было пусто, — мутно небо, ночь мутна…

— Скоро пойдет снег, и все станет на свои места! — успокоила Катерина.

На площади Гагарина тоже горел костер. Выдвижной кран с иностранной надписью Bronto вытянул палеонтологическую шею к человеку, стоявшему на высокой титановой стелле. Отсюда он был больше похож на ныряльщика, чем на космонавта. Но все-таки, когда крановщик в черных очках подцепил неказистого человека, и тот закувыркался, будто в невесомости, Андрею стало больно смотреть, он снова закрыл глаза и увидел гагаринскую улыбку.

— Как легко видеть. — сказал Андрей.

— О чем ты? — спросила Катерина.

Андрей спрыгнул с коня. Рядом с шаром стояла непонятная конструкция, издали напоминавшая учебный скелет из биологического класса. Андрей приблизился и пошел вокруг, задирая голову. Конструкция представляла собой сложное шарнирное устройство с блоками, шестеренками, противовесами разной величины, наверное, как подумал Андрей, для усиления, с растяжками из проржавевшего уголка, и пронизывалась одним, хитро пущенным внутри тросом. Устройство сработано было на скорую руку из подсобных материалов. Так, чугунные чушки, служившие противовесами, были взяты из спортклуба «Фили», а на двух самых больших шестернях, ярко выкрашенных в андреевские цвета, можно было прочесть трафаретку «Ресторан Поплавок».

С боку на уровне поднятой руки располагалась никелированная ручка от старой швейной машинки «Zinger». Все это стояло на сваренном из рельс параллелепипеде, и в углу блестела латунная авторская бирка. Андрей привстал на цыпочки, почти не сомневаясь, что там написано Зураб Церетели, и прочел: «Самокопатель», исполнено по чертежам Лао Цзы кузнецом Демидовым.

Он уж было потянулся покрутить, но тут под действием особенно сильного порыва ветра огромная клешня железного человека покачнулась и со скрежетом уцепилась за никелированное колесико. Подошел здоровенный мужик в маске сварщика, по-хозяйски облокотился на ребро пьедестала и глухо, как из бочки, сказал:

— Он сам себя крутит. Тут у него собачка стопорная, ежели ее свернуть, то начнет дрыгаться как пятидесятник. Странный трактор называется.

— Аттрактор, — поправил сварщика Андрей.

— Точно, — мужик обрадовался взаимопониманию.

— И главное, заметь, ничего не потребляет.

— Да как же? — удивился Андрей вспомнив второе начало термодинамики. — Есть же трение, — он взглянул на проржавевшие несмазанные оси шестерен и блоков. — Что же это, вечный двигатель из железа?

— Нет, браток, вечный двигатель невозможен, вот это железно.

— Тогда как же?

— А сила ветра зачем? Слышь, как гудет.

Андрей снова запрыгнул на лошадь и прошептал:

— Сквозь волнистые туманы…

— Зачем все время читаешь стихи? — спросила Катерина.

— Это не стихи, это русские мантры, что бы не болела… — он хотел сказать «душа», но запнулся.

— А меня просто в дрожь от этих строк… — Призналась Катерина. Так себя жалко становиться…

— Да, Катерина, ты их тоже повторяй, это не душа, это ветер Пустоты гонит тучи от меня к тебе, а от тебя к тем мужчинам, им тоже надо знать, что такое родина, ведь она такая маленькая по сравнению с Пустотой, пусть просто повторяют и не представляют смуглого бесенка в цилиндре, опасливо озирающегося из-за спины возницы.

Он прикоснулся щекой к теплой мягкой шкурке.

— У тебя шубка замечательная.

— Обыкновенная заячья, еще от прабабки осталось, дореволюционная.

Потом они спешились. Конь понуро плелся сзади, фыркая горячим паром.

Так они прошли до начала «оздоровительного маршрута», и здесь Катерина привязала коня к спящему дереву. Андрей, будто со стороны, смотрел, как они растворяются в темноте Нескучного Сада, и казалось, нет ни Москвы, ни мира, ни ветра.

— Как твой ремонт?

— Подходит к концу. В гостиной поставила гарнитур из красного дерева. Красиво — глаз не оторвать.

— Вся эта красота от страха. — выдал Андрей.

Катерина удивленно остановилась. Они как раз оказались на пригорке, и здесь было место, которое хотелось назвать обрывом. Во всяком случае, отсюда сквозь голые деревья была видна Москва-река, то есть она была бы видна — а сейчас, в кромешной темноте только угадывалась.

— Да, от страха, но страха подсознательного. Поэтому нами он воспринимается, как нечто иное — манящее, загадочно красивое. Здесь чистая математика, я бы даже сказал арифметика.

— Ну, право, Андрюша, уж не собираешься ли ты гармонию алгеброй поверить. — Катерина усмехнулась той самой своей понимающей и непонятной улыбкой.

— Именно собираюсь, именно гармонию даже не алгеброй, а чистой арифметикой. И именно потому это красота не та, не настоящая, которой следовало бы восторгаться. — Андрей разволновался, — Вот, смотри, с этого пригорка хорошо видно закат.