Владимир Хлумов - Прелесть [повесть о Новом человеке]

За спиной из подворотни выскочила группа подростков. Весело матерясь, компания «для сугреву» гнала впереди себя пустую пластмассовую бутылку. Завидев ночного пешехода, братва приумолкла и перешла на другую сторону улицы. Передний, высокий парнишка, напоминавший перевернутый испанский восклицательный знак, поправил черные очки и его братки сделали тоже самое.

— Неужто сам? — удивился прыщавый парнишка, пряча, как монах, в нейлоновый капюшон шишковатую голову. — Бубнит чего-то.

— Умри, — тихо буркнул высокий, — За… тебя в таракана, будешь потом мантры петь, как тот пес.

— Да ну, он же нас из такой ж… в люди вывел, зачем ему…

— Да умри, я сказал, пусть пройдет. — еще раз шепнул высокий, и, вдруг переменился и стал говорить громко, — Впрочем, как ты, говоришь, Гурджиев называл эти танцы?

— Поиском собственного Я или, проще говоря, сущности человека. ответил прыщавый.

— Зачем искать эту самую сущность, если вот он я?

— Ты это не ты, это, примерно как у Юнга, с бессознательной памятью прошлого, только, наоборот.

— Выражайся яснее, — попросил высокий, потрясая точечной головкой.

— Ну б…, помнишь, в ночном клабе я рубашку на себе порвал, а ты подошел и спросил о Платоновской космологии?

— Да, под мальчика, который хочет в Тамбов.

— Я сказал, что космос идей невозможен без ощущения реальности.

— Ага.

— Ну так я с… — прыщавый стал необыкновенно серьезен. — Все это было наносное, в ту минуту, из-за песни. Понимаешь, этот Тамбов, это идея или реальность? Подумал я. Меня певец сбил. Вот я и брякнул, прости.

— Так и что же на самом деле? — строго спросил высокий.

— На самом деле тетка у меня в Тамбове третий месяц не получает зарплату. Так вот это неполучение зарплаты, результат неправляции трансляции…

— Не мельчи.

— Да в испанском варианте, Тамбов означает Травахо, то есть работу, а так как мальчик хочет Травахо, значит пока ее не имеет, вот и в Тамбове нет работы, ну и, конечно, зарплаты тоже нет.

— Толково, ну, а если без Тамбова?

— В сущности, по-суффийски, ни работы, ни идеи работы тоже нет, следовательно, и реальности нет.

— Молодец, что признался, — похвалил долговязый, и сильно ударил по бутылке.

Человек усмехнулся и свернул на Пушкинскую улицу, а там, не повстречав никого, вышел на площадь. Здесь его уже поджидала небольшая группка людей, человек десять-двенадцать, не более. Если бы не глухая ночь, то можно было подумать, что на площади происходит пикетирование классика «Обществом слепых России».

Все как один были в черных очках и с тросточками. Памятник создателю Маленьких Трагедий был зачехлен и как-то странно позвякивал, как будто вокруг была не Москва, а палуба рыболовецкого сейнера. Чуть поодаль на фоне притушенного Макдональдса блестели заиндевелые трубы пожарной бригады. Судя по всему, речи уже отзвучали, и собравшиеся только и ждали когда появится этот ночной пешеход.

Он напрямую подошел к постаменту, дал себя ощупать грузной дамочке, и та ему вручила конец грубой веревки, уходящей куда-то к голове Александра Сергеевича. Человек дернул за веревку. Чехол, сшитый из парашютной ткани с эмблемой десантных войск, взлетел, подхваченный сильным порывом ветра, и пал точно на головы оркестра. Раздалась бодрая музыка, и пес задрал лапу над серым полированным гранитом.

Если бы собравшиеся не были слепыми, то обнаружили бы на пьедестале произведение кузнеца Демидова.

Еще не доиграла музыка, а гражданин с собакой уже поднимались по лестнице в помещение бывшей редакции. Пес, привычно перескакивая ступени, побежал вперед, а Вадим Георгиевич достал спички и зажег керосиновую лампу.

— Конечно, есть определенные недоделки и странности. — продолжал гражданин, как будто собака была рядом, — Например, эти совпадения.

Может быть кого-то они и напугали бы, но я- то знаю, здесь работа подсознания, синдром Раскольникова. Нет, я совсем другое и как же без совпадений, если я серьезно взялся за дело.

Это же как с протухшими тремя процентами, конечно, со стороны казалось, план случайно завышен.

У двери проснулся вахтер и спросил:

— Уже день?

— Нет, ночь.

Вахтер, потягиваясь, встал и нехотя забрался на гоночный велосипед, у которого колеса были сняты, а цепь была наброшена на маленькую звездочку дачной силовой установки. Старик поправил очки и включил пятую скорость. Тускло, как в кинозале, засветилась аварийка, и Вадим, больше ориентируясь по блистающим в коридоре собачьим глазам, зашел в себе в комнату. Отодвинул настольную лампу, поставил керосинку и запустил компьютер.

— Понимаешь, майор, наверняка существует противоядие, — рассуждал доктор, сидя по правую руку от водителя, — Тоже в словесном виде, только одна загвоздка, нужно сначала «гиперболоид» раскурочить.

— Во-первых, я полковник, а во-вторых, не вздумай.

— Извини, Вениамин Семенович, майор, полковник, какая теперь разница. А прочесть бы надо, да вот, что делать с больными, не знаю, детвора еще, беспризорники. Не могу рисковать.

— А я сказал, не вздумай.

— Да ладно, — Доктор попытался смахнуть прилипший с наружной стороны листок.

Потом наклонился и прочел:

— «Уголовный кодекс Российской Федерации».

— Судить его надо, — зло выдавил Воропаев.

— Чем именно судить? Уж не этим ли? — доктор опять тыкнул в листок.

Или ты к званию еще и должность прибавишь: Верховный Судья Всея Руси. А по какой статье? По статье Бахтина, «К философии поступка»?

— Есть один вариант.

— Ну?

— Чистосердечное признание.

Доктор рассмеялся и потом, подражая отцу Серафиму, изрек:

— Покайся сын мой! Да, господин майор, ты, оказывается, либерал, то есть романтик, неужто, думаешь падет на колени и землю целовать будет.

Вряд ли.

— Да ведь мужик вроде умный, — не сдавался Воропаев.

— Слушай, умный, это точно, только пока он до главных вопросов доберется, мы тут все передохнем.

— Не знаю. Ничего не знаю. Дел по горло. Из зрячих в комитете один Заруков, вот и мечемся между солнцевскими и люберецкими. Кстати, парни попадаются ничего, как-то на фоне всего остального даже интеллигентные.

— А чего же ты поскромничал, назначил бы сразу себя генералиссимусом.

Воропаев тяжело посмотрел на пролетающие мимо джипы.

— Ты прав. Что майор, что генералисимус, один хрен. Ведь все одна видимость, а фактически у меня нет никакой власти, понимаешь? Все висит на одной неизвестности. Народ в недоумении, братва еще до конца не разобралась, что в натуре никакой власти нет, ведь она привыкла быть вне закона, и сходу так и поверить не может, что и закона никакого нет, да может и знает чего, но и сам подумай, куда ей двигаться, если все дозволено. Вот мы и играемся в прятки — никак друг дружку найти не можем… Но и мне, кроме блефа, ничего не остается, иначе — кранты нам всем.