Сергей Синякин - Фантастическая проза. Том 1. Монах на краю Земли

— Слушай, — Кторов задумчиво почесал нос. — Неужели правда? Там и в самом деле живут гномы? Какие они, Паша?

— Сам увидишь, — Гнатюк был чем-то озабочен, видно было, что разговор он ведет машинально, а сам думает о чем-то другом. — Какие, какие… Обыкновенные мужики, только маленькие очень. Морды морщинистые, руки в мозолях. А ты думал? Они ведь целыми днями то кайлом, то молотом машут.

— А стеклянный гроб? — жадно спросил Антон.

— А я откуда знаю? Они нас к себе не приглашают. Встретимся в гроте, обмен совершим, зад об зад и разбежались. А тебе что, принцессу чмокнуть захотелось?

— Интересно все-таки.

— Интересно будет, когда Кумок за город возьмется. Нам готовиться надо, в этом деле без гномов не обойтись.

Гномы, проживающие в катакомбах, были великими искусниками во всем, что касалось оружия. Они изготавливали пистолеты, похожие на кольты, пулеметы с бесконечной лентой (главное достоинство всех видов огнестрельного оружия, изготовляемого гномами, заключалось в том, что в них никогда не кончались патроны).

— Ты ни разу не сталкивался с таким? — спросил Гнатюк. — Гонишь бандюгу, он отстреливается, вроде бы все патроны давно кончились, а он знай себе палит. Так будь уверен, пистолетик его гномами сработан. Как это у них получается, не знаю, но нам это очень кстати. Главное — в бою перезаряжаться не надо!

Он озабоченно разглядывал тяжелый английский ботинок на своей левой ноге. Ботинок просил каши — подошва его отстала и грозила оторваться совсем.

— Папаша мой у них однажды башмаки выменял, — сказал чекист. — Справные были башмаки, папаша в них двадцать лет проходил, да так и не износил, кокнули его в девятьсот пятом, а ботиночки кому-то достались. Но так редко бывает, оружием гномы торгуют, а барахлишком почти никогда. Видать, папашке жадный гном попался. Проволокой ее прикрутить, что ли?

— Чинить их надо, — сказал Кторов.

— Можно и так, — равнодушно отозвался Гнатюк. — А ты, говорят, сегодня в парке с немцем, что на скрипочке пиликает, философские базары вел?

— Следишь? — вспыхнул Кторов.

— Была нужда, — Гнатюк затянул подошву проволокой, для надежности обмотал ее вокруг ботинка еще несколько раз. — Годится! Ты с ним осторожней будь, он же контуженный, из немецкого батальона, в плен попал, да так и остался. Кант ему фамилия будет. Пока с ним за жизнь говоришь, все нормально, но не дай бог тебе завести разговор о вещах каких, о материях, будь то сукно или шелк китайский, сразу плеваться начинает, к какому-то Тойфелю посылает, сопляком обзывает… как это по-немецки будет?.. Ага, ротшназе… Попу нашему так врезал, тот два дня в себя приходил, потом кинулся в церковь, орет: анафеме предам! А немцу с того что, он лютеранин! У них с грехами просто!

Притопнул ногой, проверяя, как держится проволока.

— Годится!

— Слушай, Паша, — спросил Кторов. — А тебе не кажется все это странным? Такое ощущение, что мы играем в каком-то спектакле, и даже не играем, нет, нас кто-то за веревочки дергает. Водолазы эти, кот говорящий, Голем трехметровый, теперь вот гномы еще… Но не бывает так, не бывает!

— Водолазы — это показуха, — зевнул Гнатюк. — Если хочешь, обряд такой: вроде получается, никто никого не топил — вон они из пены морской на берег лезут. Стыдно же признаться, что безоружных мужиков, которым воевать надоело, словно кутят топили. Вот и придумали такое. Утопленники забудутся, а водолазы каждый день под духовой оркестр маршируют, их долго помнить будут. Ну а кот… А что кот? Я еще до революции, пацаном, в цирке был. Шапито он назывался. Там тоже котяра был, поменьше, конечно, нашего Баюна, но ряшка тоже впечатляла. Так вот он спокойно говорил: мясо, мама, мамона, мудришь, мудила, ну и тому подобное. Я еще тогда подумал, что все коты говорить могут, только показывать этого не хотят. Народу, конечно, в диковинку, а им — одно беспокойство. Умные твари и своевольные, силком ничего не заставишь сделать, только если захочется. Да ты на Баюна Полосатовича посмотри, он же при любой власти устраивается так, чтобы и сливки были, и за хвост не дергали! И вместе с тем самостоятельность не теряет.

Он прошелся по комнате, приоткрыл дверь и крикнул:

— Оська!

— Га! — звонко отозвался Остап Котик и появился в дверях. Как чертик из табакерки выскочил.

— Не га, а слушаю вас, товарищ начальник! — покровительственно и по-родственному тепло поправил его Гнатюк. — А ну, сынку, сбегай к Михайло Поликарпычу, узнай, все ли они заготовили?

Кторов и Гнатюк в окно наблюдали, как выходит из ЧК юродивый.

На взгляд Митьке было за тридцать; одетый в странное рубище, бывшее некогда строгим английским костюмом-тройкой, он был худ, длинноволос и небрит. Поэтому заросшая морда его чем-то напоминала собачью. «Это я от Баюна Полосатовича заразился», — с тревогой подумал Антон.

Митька постоял на площади, чухаясь и скребясь, по-собачьи встряхнулся, неторопливо огляделся по сторонам и лениво поплелся в трактир.

— Лишь бы Сунжиков не подвел, — тревожно вздохнул Гнатюк.

— Не должен, — с сомнением сказал Антон.

Дверь распахнулась, и на пороге кабинета появился начальник Лукоморской ЧК Гервасий Бонифатьевич Добужанский — невысокий лысый человечек, плотного, если не сказать больше, телосложения в добротной шевиотовой гимнастерке, ушитых синих полицейских галифе и хромовых сапогах. На гимнастерке краснел орден Красного Знамени. «Мастифф», — определил породу Кторов, едва Добужанский вошел в кабинет.

— Ну что? — тонким фальцетом спросил начальник ЧК. — Смотри, Гнатюк, под твою ответственность я эту гниду выпустил. Скроется, ответишь перед революционным трибуналом по всей строгости рабоче-крестьянского закона!

— Да хоть сейчас готов, — мрачно сказал Гнатюк. — Ей-богу, Гервасий Бонифатьевич, вы столько пугаете, что уже и смерти не страшишься. На кой черт она нужна, такая жизнь?

— Это ты здесь красиво поешь, — ласково улыбнулся начальник. — Поглядел бы я на тебя в подвале у Ангела Смерти!

Кторов уже знал, что Ангелом Смерти прозвали местного исполнителя Ваню Глухоту — здорового, постоянно смеющегося парня двадцати пяти лет, который в течение дня в серой косоворотке и люстриновом костюме бродил по кабинетам, маялся с безделья и приставал к товарищам с идиотскими вопросами. Еще он любил садиться за громоздкий «Ундервуд», заправлять в него чистый лист и, нажимая на клавиши негнущимся пальцем, наблюдать, как на бумаге появляется новый знак. Грамоты Ваня не знал, но появление знаков на чистом листе бумаги приводило его в такой восторг, что Ангел Смерти начинал смеяться.

— Ты смотри, — грозил ему толстеньким пальцем начальник. — Сломаешь аппарат, я тебя самого в расход пущу. Не думай, у меня рука не дрогнет. Ферштеен, Ванька?