Инна Шаргородская - Бездорожье

У Дуду, конечно, хватало причин и самому давно уже разувериться в любви, и все-таки он в ее существование верил. Взять хоть историю Идали и Клементины… да, здесь, наверное, имели место и слабость и, может быть, даже эгоизм, но ведь и самоотречение тоже, и готовность пожертвовать собой ради любимого человека! Непростая это штука – любовь, в ней столько всего намешано, что с ходу можно и не отличить желание закабалить партнера, к примеру, от невозможности без этого самого партнера дышать… Поэтому он не спешил бы выплескивать вместе с водою младенца!

Однако, обратившись за поддержкой к остальной компании, Дуду понимания не встретил ни в ком.

При слове «любовь» лица его веселых и обаятельных собеседников неуловимо подурнели. Улыбки их сменились брезгливыми гримасами, глаза сделались пустыми. И высказались все они практически так же, как Аурия, только с разной степенью грубости и цинизма. Гадалка по имени Меркурия насмешливо поведала, что лично она, заглядывая в прошлое и будущее, ни разу не видела там никакой любви. Станнус пустился в остроумные псевдофилософские рассуждения по поводу этимологии этого забавного понятия, а Магнус, поэт, прочел экспромтом несколько скабрезных стишков…

Дуду похихикал через силу, боясь показаться этим умникам наивным романтичным глупцом. Потом притих удрученно, потому что стишки были очень уж противными. В какой-то миг взглянул на смеющуюся Аурию и вдруг… увидел вместо золотой девушки вызолоченного идола.

Не совершенство, а пародию на него.

С глазами, полными нечестивого веселья…

Он даже вздрогнул от неожиданности. Поспешил отвернуться от нее, уставился в стол.

И вспомнил ни с того ни с сего цитату из пророка Маргила, каковых успел наслушаться в бродячем театре от Аглюса Ворона и Титура Полдня.

«Где нет любви, там нет радости».

Он не заметил, как пробормотал это вслух. Напрягся, припоминая, что дальше.

– «Где нет радости, там нет света. Где нет света, там селится дьявол»…

В роскошном зале одного из местных дворцов, где они сидели всей веселой компанией, попивая призрачный ром, вдруг сделалось очень тихо.

– И что? – неприязненно спросил в этой тишине Станнус.

Дуду смутился. Хотел придержать язык, но не смог – слова как будто сорвались с него сами:

– «Где селится дьявол, все становится отрицанием. Он говорит – из тьмы нет выхода»…

– И что? – тем же тоном повторил Станнус.

– «Но Бог видит и во тьме», – закончил Дуду.

Поднял наконец глаза. И снова вздрогнул.

Собеседники его словно окаменели в молчании. И лица их вдруг показались ему незнакомыми и неприятными. Даже… уродливыми. Потому что их искажала одинаковая у всех и довольно злая гримаса.

На ум невольно вскочило слово «бесы»… но Дуду испуганно его отогнал. Просто рассердились – попытался он себя успокоить. Из-за его тупости. Конечно, нашел с чем выступить среди этих интеллектуалов – с расхожей мудростью какого-то провинциального, никому не ведомого пророка!

Но тут они зашевелились и стали прежними. Как будто и не слышали ничего. Кто-то засмеялся, кто-то поднял рюмку, предлагая выпить и спеть. Аурия погладила Дуду по руке, словно бы прощая ему его маленькую оплошность.

И он едва не отдернул руку.

Сам удивился такой своей реакции. И еще больше – пришедшему следом пониманию, что его перестало радовать общество Аурии. Да и всех остальных тоже.

Стать после смерти неприкаянным духом и остаться атеистом невозможно, сколь бы искренне ты ни считал при жизни, что никаких вышних сил не существует. Но можно, даже убедившись наконец в их наличии и власти над твоей судьбой, остаться прежним дураком. Который вдруг решает – вместо того чтобы переосмыслить содеянное и покаяться, – что уж с ним-то в загробной жизни точно обошлись несправедливо, в отличие от всех остальных, и начинает предъявлять претензии вышним силам. Дуду насмотрелся на таких… да что далеко ходить, сам никакой особой вины за собой не видел. И думать об этом не хотел. Зачем, когда вот она, виноватая, – бывшая жена с ее приворотным зельем?…

Однако здесь, за одним с ним столом, сидели вовсе не дураки. А, кажется, кое-кто похуже… вроде ведьмы Манон, которая служила злу при жизни сознательно и чья душа была черна настолько, что, даже зная о Божьей власти над собой, признавать ее Манон не желала. Таких среди неприкаянных Дуду тоже приходилось встречать, хотя и редко, и уж их-то он совсем не понимал. Поскольку сам гнева Божьего все-таки побаивался…

Тут сотрапезники его грянули веселую застольную песню, и он вздохнул с облегчением – подозревать их в поголовном служении злу было неприятно.

Но уже через минуту и зажигательная мелодия, и стройное созвучие прекрасных голосов отчего-то начали казаться ему всего лишь досадным шумом. Душа вдруг запросила одиночества и покоя… И он принялся искать предлог, под которым можно было бы уединиться, никого этим желаньем не удивив.

Найти его оказалось нелегко, но все же удалось.

И Дуду шепнул Аурии на ухо:

– Я отлучусь ненадолго. Вы все такие нарядные! Не мешало бы и мне приодеться.

Попытка, однако, провалилась – его услышал Станнус.

– Приодеться? Чудесно! – обрадовался он. – Пойдемте, – окликнул остальных, – покажем новенькому лучший магазин готовой одежды!

Все радостно повскакали с мест.

Протестовать было бы странно и глупо. Отказываться от провожатых, не зная города?… Дуду не стал этого делать, конечно, но всю дорогу до упомянутого магазина и там, возясь с призрачными пиджаками и брюками, которые ему подносили охапками, он лихорадочно искал другой предлог – уж точно гарантирующий право на уединение.

Живым намного легче в этом плане. Они всегда могут сослаться на усталость. На неотложное дело, о котором забыли. На разболевшийся живот, в конце концов… Но для духов все это было неприемлемым, а ничего другого, увы, в голову не приходило. Вокруг галдели и суетились, мешая сосредоточиться, все десять здешних неприкаянных – включая женщин, которые, кажется, понятия не имели, что такое стеснительность, и принимали в переодевании Дуду самое активное участие. Поэтому предлога он так и не нашел. И вынужден был, уже покидая магазин, сказать Станнусу правду:

– Мне хотелось бы побыть одному.

– Зачем? – удивился тот.

– Подумать нужно.

– О чем?!

Дуду замялся.

О чем – он и сам не знал. Просто все сильнее чувствовал себя не в своей тарелке.

– Устал веселиться, – ляпнул он.

Станнус понимающе закивал.

– Так давай устроим вечер поэтической грусти!

– Нет… – Дуду осенило наконец. – Я хочу сочинить стихи. И не могу этим заниматься прилюдно.

– Поможем! – ответил Станнус весело и понес какую-то чушь насчет вдохновляющего присутствия друзей.