Андрей Столяров - Темные небеса

«Ночь бунта» имела еще одно важное следствие. Она необыкновенно нас сплотила и сблизила. Я имею в виду прежде всего нашу группу. Ночи в пустыне вообще-то холодные, температура в гостинице, если учесть, что отопление еще не успели полностью запустить, стояла такая, что при дыхании заметен был пар изо рта. Сидели в куртках, джемперах, свитерах, грелись виски и коньяком — впрочем, последнее касалось лишь нас с Чаком. Зато Ай Динь заварила какой-то волшебный чай — согревал, буквально обволакивая гортань, один его пряный, травяной аромат. За окном горели прожектора, рычали и лязгали экскаваторы, выкапывающие на Стрите ямы для пальм. Настроение у всех было приподнятое. Обсуждали мы, разумеется, в первую очередь «бунт», но в подтексте сумбурного разговора звучало нечто иное. Нечто такое, что действовало на всех нас. Напрямую об этом слова никто не сказал, но, по-моему, мы все чувствовали, что попали в какой-то удивительный сон, в нездешнюю, преобразованную реальность, где, как в фокусе, сошлись векторы земных чаяний, и что отныне мы — это уже не просто мы, а облеченные доверием, полномочные представители человечества, что истекают последние минуты старого мира и что с нас начинается высокая миссия, которая изменит всю жизнь на Земле.

Это был, вероятно, лучший вечер из тех, что мы провели в Центре. Начало любого большого дела — всегда немножечко праздник. Помню, что ближе к концу чаепития я случайно глянул на Дафну, и она вдруг ответила взглядом, от которого меня бросило в жар. Так мы сидели, изучая друг друга, наверное, секунд пять. И если можно сказать что-то без слов, то это была именно такая безбуквенная и беззвучная речь. Пять секунд протекли, словно вся жизнь. А потом Дафна отвернулась, резко вздохнула и встряхнула ладонями, будто ссыпав с себя шелуху прежних дней.

— Все… Уже поздно… Я, пожалуй, пойду…

К сожалению, я не могу разложить по полочкам «инцидент первого дня». То есть я, конечно, могу — и во всех подробностях — рассказать, как этот злосчастный день начинался, как я утром вставал, умывался, одевался, завтракал и т. д., как прослушал по внутреннему оповещению очередные инструкции, зачитанные Мариной Тэн, как наблюдал из окна прибытие делегации Генеральной Ассамблеи ООН (кстати, урезанной после долгих дискуссий до пяти человек), как, точно пчелы, роились вокруг прибывшие журналисты и как опять, уже второй раз, выстраивался взвод почетного караула — в белых мундирах, с золотыми перьями бунчуков. Все это я рассказать могу. Но кого это будет интересовать? И наш Центр, и подробности нашего быта, и саму делегацию, и подготовительный церемониал много раз показывали по телевидению. Ничего нового я сюда не внесу.

Я могу рассказать также о реальном начале Контакта: как в серебристом покрытии Купола образовался небольшой темный овал (именно образовался, не сдвинулся назад или вбок, а как бы взял и исчез), как появился оттуда Виллем, хотя это имя еще не было произнесено, и поднял руки в традиционном арконском приветствии. Как он, не торопясь, прошествовал за стеклянным покрытием галереи, как пропорхнул по аудитории шорох, когда во плоти шагнул в конференц-зал неземной человек, как генеральный секретарь ООН произнес короткую речь и как Виллем, вновь приподняв руки над головой, попытался произнести в ответ несколько слов. Все эти кадры опять-таки можно легко найти в интернете. Однако о самом главном, о том, что читателей интересует больше всего, о хаосе, внезапно обрушившемся на нас, о невообразимой сумятице, перевернувшей конференц-зал вверх дном, я внятно рассказать уже не могу и лишь замечу в свое оправдание, что никто из присутствовавших там в этот день, несмотря на последующие многочисленные интервью, так и не сумел нарисовать полной и объективной картины. Роликов ее в интернете вы тоже не обнаружите. Все записи, сделанные журналистами, были по распоряжению Петру Буреску беспощадно изъяты. Сигуранца сработала тут быстро и четко. Единственная же полная запись, которую произвел официальный оператор ДЕКОНа, согласно решению Совбеза ООН была засекречена, как было сказано в протоколах, «на неопределенное время», ознакомился с ней лишь избранный круг лиц, в число которых я, разумеется, не вхожу.

Мои собственные наблюдения инцидента ограничились интервалом всего в пять-шесть секунд. Я успел заметить, как в одном из передних рядов вскочил журналист — вскочил, дико вскрикнул, будто подстреленный, и повалился лицом вперед. Успел заметить, как вскочили, тоже, по-моему, с криком, еще несколько человек. Успел увидеть, как мой сосед слева (между прочим, Джионо Фраскатти, итальянец, эксперт) схватился за голову и мучительно застонал. У него чудовищно, как у глубоководной рыбы, выпучились глаза. На этом мои воспоминания и заканчиваются. Дальнейшее представляло собой тот же хаос — ряд невнятных картинок, размытых болью, вспыхнувших у меня в голове. Ощущение было такое, будто где-то в глубинах мозга извергся тугой огонь, хлынула багровая лава, сжигающая все внутри. Я едва удержался, чтобы, как большинство присутствующих, не закричать. А быть может, и закричал, но в общем диком многоголосии моего крика было не различить. Не представляю, как мне удалось выбраться из конференц-зала наружу. Повезло, наверное, потому, что, явившись чуть позже других, я сел с краю в предпоследнем ряду. И совершенно не помню, как я добрался от Павильона до входа в гостиницу: вроде бы все шаталось и вроде бы какие-то люди изумленно таращились на меня. Но вполне возможно, что не таращились. Поле психогенного действия, как удалось позже установить, накрывало зону, если считать от Купола, диаметром метров в сто семьдесят — сто семьдесят пять. Бригада рабочих, ковыряющихся на Стрите, тоже перестала что-либо соображать. Зато я вроде бы помню лестницу на второй этаж — я полз по ней, как переломленный пополам, с трудом преодолевая каждую из ступенек. Сознание я потерял в коридоре, примерно на середине, совсем немного не добравшись до своего номера. А последнее, что я запомнил тогда, — блекло-серый, унылый, в древесных прожилочках ламинат, набранный из квадратных плах, который, необыкновенно расширившись, вдруг начал застилать от меня весь мир.

Очнулся я приблизительно часа через три. Во всяком случае, так мне сказала Дафна, чье лицо я увидел, едва оказался в силах открыть глаза. С Дафной мне повезло ни много ни мало четырежды. Во-первых, она не потеряла сознание, несмотря на то, что ей в каждый висок будто закручивали острый шуруп. Во-вторых, из конференц-зала ей тоже удалось каким-то образом ускользнуть. Как именно, она объяснить не могла. В-третьих, она сумела затащить меня к себе в номер, перед дверями которого я покоился как бревно. И, наконец, Дафна когда-то стажировалась в организации «Врачи без границ», владела кое-какими практическими медицинскими навыками и сразу же запихала в меня пару таблеток, которые я, даже будучи без сознания, проглотил. Вполне возможно, что она спасла мне жизнь. Во всяком случае, шесть человек, присутствовавших на пресс-конференции, умерли в тот же день. Еще полтора десятка людей надолго потеряли сознание, некоторым потом пришлось заново учиться говорить и писать. А из оставшихся — журналистов, экспертов, технического персонала, делегатов ООН — по меньшей мере сорок процентов испытали приступы умопомрачающей боли, как будто у них внутри черепа произошел синаптический взрыв.