Андрей Столяров - Темные небеса

Сил у него почти не осталось, и тем не менее сердцем, внутренним тонким чутьем он ощущает, что с каждым новым движением, с каждым рискованным перехватом, с каждым натужным рывком они понемногу, пускай по чуть-чуть, но все же становятся ближе и ближе к звездам…

Петер как-то странно подергивается, будто через него пропустили электроток, трясет ладонями, чуть изгибается, из горла его вылетает легкий хрип, а затем все тело вытягивается и обмякает — тряпичной безжизненностью.

Сара осторожно опускает его на землю, оттягивает ему веко, машет над ним рукой.

— Все, готов, — сообщает она. И добавляет с досадой: — Предупреждала же всех: не высовывайтесь, мы тут как тараканы на скатерти…

Она права. Позади нас метрах в пятидесяти пылает пакгауз, где хранилось то ли обмундирование, то ли запас стройматериалов. Яркое пламя охватывает его со всех сторон. На этом фоне, конечно, заметно любое движение.

— Жалко мальчишку… Вы знаете, это кто? Петер ван Брюгманс, сын вашей мадам… Очень хотел посмотреть на арконцев. Вот мадам ван Брюгманс его и пристроила…

— Ну она скорей не наша, а ваша, — чисто механически отвечаю я.

Для меня это полная неожиданность. Петер был одним из тех двух охранников, что дежурили при входе в медблок. Первый из них, по словам Сары, погиб сразу же, как только вспыхнула перестрелка, а второго, Петера то есть, она все же успела задернуть внутрь. Я против воли вижу помятое лицо Хаймы ван Брюгманс. Желтоватое тесто его вдруг размякает, сползает крупными каплями, под ним проступает влажная серая плоть, собранная в морщины.

Так, наверное, выглядит смерть.

— Возьми его автомат, — говорит Сара. — И вот тебе запасной рожок. Стрелять умеешь?

— Только в теории…

Сара усмехается:

— Ну вот… А еще говорят, что русские жаждут захватить весь мир.

— Кто говорит?

— Эти… политики…

— А-а-а… — Я слабо отмахиваюсь, на большее меня не хватает.

Андрон Лавенков чуть-чуть подтягивается на локтях.

— Давай покажу. Вот это предохранитель. Нет-нет, не трогай пока, пусть так и стоит. Вообще, не наводи на меня!.. А вот тут нажимаешь, отламываешь магазин, вставляешь новый… Видишь — все просто…

— Откуда ты знаешь?

— Так ведь — два года служил…

— Ты служил в армии? — Для меня это новость.

Андрон кривит губы:

— Ну не с рождения же я был чиновником. Тоже — школу сперва окончил. Сдуру, как и половина нашего класса, подал на матмех. Зачем? И математику-то никогда не любил. Конечно — провалил вступительные экзамены. Не все же такие талантливые, как ты…

После таблеток, которые ему скормила Сара, он выглядит значительно лучше. Боль в развороченном животе, видимо, поутихла, кровь тоже больше из-под повязки не проступает. Хотя, возможно, внутреннее кровотечение продолжается.

Черт! Ни хрена в этом не разбираюсь.

Чувствую только — по взгляду Сары, — что он не жилец.

Она цедит сквозь зубы:

— Плохо то, что они теперь знают, где мы. И даже, может быть, догадываются, что это — именно мы. Правда, могут этого и не знать. И если мы будем сидеть тихо…

Сара не договаривает.

Все ясно и так.

— А что там вообще с обстановкой? — интересуюсь я.

Сара прикладывает к уху свой телефон. Он, как уже понятно, у нее не простой: позволяет прослушивать чуть ли не весь эфир в радиусе до километра. Да и сама Сара тоже отнюдь не простая. Ай да девушка из Алабамы, медсестра, профессионально владеющая оружием! Как она уложила двух выскочивших на нас хазгаровцев! А как она протащила нас по пожарной лестнице, затем — по подвалу, я о нем и не подозревал, и далее — к остову грузовика, за которым можно было укрыться. Ведь еле-еле сумели вывернуться. Если бы не она, лежали бы сейчас связанными под дулами террористов. И то, что Лавенков получил пулю в живот, не ее вина: надо было без раздумий падать на землю, когда она вдруг скомандовала: «Ложись!» Я-то рухнул, как в обморок, мордой в песок, лоб расшиб, а он, кажется, попытался что-то сообразить, отстреливаться, и вот результат… И она же потом перетащила его сюда. Нет, я верю, что она, по-видимому, и медсестра в том числе, но это явно не главная ее специальность.

Сара между тем извещает нас, что капитулировало сенегальское подразделение международных войск. Выбросили белый флаг, сложили оружие. Значит, «Хазгар» теперь контролирует и территорию гаража.

— Это вон там… — Она тычет куда-то рукой. — Ну нас это пока не волнует… Удалось также связаться с полковником Буреску… Черт!.. Он прислать помощь не может, говорит, что сами с трудом отбиваются, осаждены в Клубе. Утверждает, что уже летят вертолеты с авианосца «Джордж Буш». Два звена… Ну это я и сама знаю…

— А российское подразделение?

— О них ничего не известно… Еще новость: откуда-то с севера выдвигаются «абрамсы». Новозеландцы два танка подбили, но считают, что массированной атаки не выдержат. Собираются отходить в сторону Клуба, соединиться с Буреску… — Она, вертя головой, прикидывает. — Так, а это откуда?.. Понятно. Ну, до нас им тоже — пока еще далеко…

— Когда ожидаются вертолеты? — спрашивает Лавенков.

— Думаю… что им нужно… Я полагаю… тридцать — сорок минут…

— Мы столько не продержимся.

— Ну это как посмотреть…

Я пользуюсь образовавшейся передышкой и пока Сара вновь слушает телефон, осторожно ее сканирую. Я еще очень плохо читаю взбудораженные слои сознания, но мне все же удается понять, что Сара — офицер ЦРУ, спецподразделение Департамента активных действий, и у нее четкий приказ: если позволят обстоятельства, то живым или мертвым доставить меня на территорию США. Меня это не удивляет. Чего-то подобного я ожидал. И обстоятельства сейчас для этого самые благоприятные. В общем, с Сарой надо держать ухо востро. Тем более что эмпат она — не эмпат, но все же вроде бы что-то такое чувствует: левой свободной рукой усиленно трет затылок.

— Черт, черт, черт!.. Голова ноет… Не вовремя!..

Я поспешно от нее отключаюсь, но поскольку не успеваю одновременно с направленной коммуникацией сбросить и общую — опыта еще не хватает, — то невольно воспринимаю и всю картинку окружающей нас обстановки: и хазгаровцев, залегших за машинами метрах в семидесяти от нас, их пять человек, один ранен, атаковать пока вроде бы не собираются, и суету на территории гаража, где постепенно концентрируется ударная группа, однако гараж от нас действительно далеко, и отчаяние осажденных в офицерском Клубе, у них ранены почти все, и даже — на самом краю сознания — песчаного цвета танки, медленно продвигающиеся вперед.

У меня, вероятно, после арконской реабилитации, какое-то слегка искаженное, цветное восприятие мира. Своего рода ментальная синестезия. Охарактеризовать ее можно следующим образом: черное с огненными разрывами, которые гаснут, истекая багровыми струями. Словно то здесь, то там лопаются пузырьки красных чернил. И мне кажется, что в этом, точно в капле воды, отражается сейчас весь наш мир: всюду горит, везде стреляют, везде гибнут люди, везде содрогается от мучительных конвульсий земля. Кто мог бы предвидеть это весной? Ведь ждали от прибытия арконцев огромного праздника, ждали, что распахнется теперь дверь в таинственную Вселенную, что уже завтра, ну, может быть, послезавтра, пронзят ее трассы построенных нами могучих космических кораблей, что мы сами чудесно преобразимся, что звезды и галактики примут нас к себе как долгожданных гостей. Сияла заря ярких надежд. И вот во что это все превратилось буквально за три месяца. Ну почему, почему у нас всегда именно так? Я смутно помню — был еще молодой, но потом, уже в зрелом возрасте, много об этом читал — что точно такое же праздничное настроение воцарилось у нас в стране во времена перестройки: рухнула стена, разделявшая Запад и СССР, президенты двух великих держав провели историческую встречу в Рейкьявике, казалось тогда, что — все, идеологического противостояния больше нет, началась эпоха доверия, отныне мы будем дружить и с Америкой, и с Европой, будем сотрудничать, рука об руку, вместе построим новый прекрасный мир, мечту человечества — мир без ненависти и вражды. Сколько тогда было надежд! Какие вдохновенные речи звучали в эфире! А потом словно щелкнуло что-то в небе, свет надежды померк, время переломилось, войска НАТО двинулись к границам России, праздник закончился.