Андрей Столяров - Темные небеса

От унылых мыслей меня отвлекает Сара. Она заглядывает ко мне в номер вечером пятого дня, выставляет на стол пузатую бутылку вина, бухает рядом с ней чешуйчатый ананас, и несколько торжественно объявляет, что настал час расплаты.

Между нами как-то сам собой сложился такой легкий непритязательный тон, когда непонятно, говорится это в шутку или всерьез.

— Всегда готов. А за что платить? — интересуюсь я.

— Не знаешь?.. Я как-никак спасла тебе жизнь!

— А могла бы ведь и убить…

— Могла бы, — соглашается Сара.

— Не выполнила приказ?

— Таких приказов не отдают, а О них лишь слегка намекают при постановке задачи. А я вот этого намека не поняла. Что взять с туповатой афроамериканки, которая с трудом окончила провинциальный университет?.. Так где твоя благодарность?

— Спасибо! — проникновенно говорю я.

Сара усмехается и вдруг ловким движением опрокидывает меня на кровать.

— Спасибом не отделаешься. Задолжал — плати!

Она все же прекрасно говорит по-русски.

— Но почему именно сегодня? — беспомощно барахтаясь, спрашиваю я.

— А потому что… — Сара горячим языком проводит мне по щеке.

— Так все-таки почему?

— Да потому, что завтра ты улетаешь в Москву…

В Москве я провожу тоже ровно пять дней. Правда, не в самом городе, где сейчас бушуют протестующие мигранты, и, слава богу не в больнице, не в изоляторе, не в тайной лаборатории ФСБ. Меня размещают на даче, в каком-то, видимо, закрытом поселке, названия которого я так и не выяснил, въезд туда с шоссе перегораживает военный блокпост.

Дача сравнительно небольшая, но двухэтажная и, наверное, благодаря евроотделке, имеет сугубо казенный вид: случайные олеографии в коридорах, солидная, но стандартная мебель в стандартных комнатах. Я живу на втором этаже, а на первом располагаются двое охранников — они, с одной стороны, присматривают за мной, а с другой, с помощью мониторов обозревают участок и примыкающие к нему территории. Сам участок довольно обширный, порос елями, соснами и окружен двухметровой, сплошной кирпичной стеной. Ворота здесь тоже сплошные, разумеется, толстые, металлические, так что от внешнего мира мы отделены надежно и прочно. Из окна своей комнаты я — поверх ограждения — вижу те же мохнатые сосны, а вдалеке — еще одну дачу, по облику точную копию нашей.

Уединение полное, и после скученности и суматохи нашего Центра оно мне нравится. Я с удовольствием брожу по тропинкам, усыпанным прошлогодними иглами, и с наслаждением — после жары и песка — вдыхаю воздух, пахнущий янтарной смолой. За пределы участка, как пояснил один из охранников, мне выходить «не рекомендуется», что в данном случае является лишь эвфемизмом выражения «запрещено», но у меня в комнате есть большой экран, интернет, я два-три раза в день наблюдаю за событиями в Москве: горящие автомашины, осколки выбитых дверей и витрин, бесконечные колонны людей, вздымающих транспаранты и выкрикивающих дикие лозунги сквозь лес поднятых кулаков, струи водометов, ватные облака слезоточивого газа, цепи омоновцев, прикрывающихся щитами от летящих в них банок, бутылок, камней… Я слушаю заявления мэра столицы «о безумии этнических радикалов, будоражащих своей демагогией десятки тысяч людей»… о том, что «не правительство России, не президент и не мэр, а лишь сами арконцы определяют порядок выдачи виз на Терру, российские граждане не имеют здесь никаких преимуществ перед мигрантами»… о том, что «бесчинства в ближайшее время будут жестко пресечены, а все преступные элементы будут привлечены к уголовной ответственности»… Я слушаю все это и думаю, что мы опять получаем по лбу теми же самыми граблями. Если политики сталкиваются с угрозой (событием или процессом), которая по масштабу превышает уровень их понимания, то они, принимая решение, занижают до своего уровня сам этот масштаб. Говоря проще, никто не начинает Первую мировую войну, начинают лишь маленькую победоносную войну Австро-Венгерской империи против Сербии. А потом все разводят руками: с чего это вдруг вспыхнул всемирный пожар? И дело тут, конечно, не только в политиках. Дело в том, что мы, пребывая в нынешней ситуации неопределенности, все сильнее и глубже погружаемся в коллективное бессознательное, в инстинкты возбужденной толпы, которая руководствуется не разумом, а страстями, и позитивировать их может лишь еще б о льшая страсть, которой ни у одного из современных политиков нет.

А вообще моя жизнь в эти пять дней протекает довольно скучно. Ежедневно, точно в девять утра на даче появляются двое крайне воспитанных молодых людей, сразу же представившихся сотрудниками службы внешней разведки, мы усаживаемся в гостиной первого этажа и под кофе (хотя молодые люди, демонстрируя, видимо, служебную скромность, предпочитают чай) начинаются бесконечные, утомительные расспросы: что конкретно я видел, пребывая под Куполом, о чем мы беседовали там с Виллемом, как я ощущаю влияние арконского психогенного поля и каковы его внешние признаки, если, конечно, они есть вообще… Разговор наш протекает под видеозапись, одни и те же вопросы повторяются с удручающей монотонностью множество раз. Это похоже на мои «беседы» с Международной комиссией, разница только в том, что здесь я не могу защитить себя никакими бюрократическими препонами. Молодые люди ведут себя с предельной корректностью, но неуклонно выдерживают задаваемый ими сюжет. На мои возражения, что я все это уже рассказывал, добавить нечего, уже не ворочается язык, терпеливо ответствуют, что именно при такой руминации (навязчивом проговаривании одних и тех же вопросов) обычно всплывают мелкие, но существенные детали.

— Какие?

— Ну, Илья Васильевич, предоставьте судить об этом нам…

Легкое разнообразие вносит лишь третий день, когда вместе с молодыми людьми на даче появляется человек странной внешности: будто собранный после смерти из спекшихся, пересохших костей, костюм на нем болтается, словно на вешалке, глаза на мумифицированном лице кажутся подсвеченными изнутри. Чем-то он напоминает мне доктора Менгеле. Человек этот садится несколько в стороне, в беседу не вмешивается, вроде не шевелится даже, ни слова не говорит, но в его присутствии молодые люди заметно нервничают, напрягаются, становясь деревяннее в жестах и голосах.

Между прочим, как раз в этот день я — после некоторых колебаний — запечатываю в конверт свою аналитическую записку, помечаю, что «срочно», ставлю восклицательный знак и прошу передать ее по инстанции, желательно сразу тому, кто курирует данную тему. Я вовсе не имею в виду костистого человека, но чутье мне подсказывает, что это именно он. Просьба моя удивления не вызывает, напротив — молодые люди со значением переглядываются, считая, видимо, что это результат их давления, их успех, и более солидный, вероятно старший по званию, благожелательно заверяет меня, что, конечно, не сомневайтесь, немедленно передадим.