Андрей Столяров - Темные небеса

Забегая вперед, скажу, что никаких последствий этот мой шаг не имел. Записка канула, как соринка в застойную ряску пруда — ни всплеска, ни ряби по воде, ничего. Но как выразилась одна моя приятельница, пишущая стихи: наше дело прокукарекать, а там — хоть не рассветай.

В общем, я свой долг выполнил: намеком, но предупредил, а дальше — уж как пойдет.

И все же какую-то роль записка, вероятно, сыграла. Во всяком случае, в конце пятого дня старший из молодых людей, поблагодарил меня за «искреннее и добросовестное сотрудничество» и сообщил, что решено направить меня научным руководителем на одну из российских миграционных Станций. Вылет — завтра, в семь тридцать утра. Машина за вами придет в шесть ноль-ноль.

— Я на один день хочу съездить домой, в Петербург, — твердо говорю я.

Оба молодых человека как по команде вздергивают брови. Лица их выражали недоумение: как это так? Решение принято на правительственном уровне, оказано ему, то есть мне, доверие, расположение, высокая честь, а он, видите ли, условия ставит: домой захотел.

Я их удивления как бы не замечаю.

Мой тон непреклонен:

— Пожалуйста, согласуйте этот вопрос…

В Петербурге, однако, мне нисколько не лучше. Он встречает меня фосфорическим сиянием улиц. Краски в солнечный полдень светятся так, словно в них добавлены какие-то таинственные люминофоры. Город из-за этого кажется нереальным. Он — словно декорация к пьесе, которая никогда не будет поставлена: анонс неосуществленных надежд. Я догадываюсь, конечно, что переношу свои личные ощущения на весь мир. Но что делать, я стал другим. В «Сапсане» этого не чувствовалось. В «Сапсане», стиснутый скупой эргономикой кресел, я сразу же провалился в какое-то мутное забытье: проносились назад ели, болотца, просеки энерголиний, выморочные деревни, разделенные как галактики пространством небытия. Все это доходило до меня будто слабое эхо, картинки прошлого, бледно просвечивающие в настоящем. А в Петербурге, едва ступив на платформу, я ощущаю некий неприятный внешний напор — так вода при погружении в глубину давит на барабанные перепонки. Причем это не повседневная городская звукопись, которую я после двух месяцев, проведенных в пустыне, впитывал бы как живительный сок, нет, здесь нечто иное: ядовитая эмоциональная морось, окутывающая меня со всех сторон. Теперь я понимаю, что чувствует Виллем, находясь среди нас. И так же понимаю, что ему это дается значительно тяжелее, чем мне. Я воспринимаю лишь смутные невротические наплывы, они как мелкая зыбь покачивают, но не опрокидывают меня, а для Виллема это настоящий чувственный ураган из тревоги, страха, ненависти, отчаяния, сомнений — того, что и составляет по большей части земную жизнь.

Мне, если честно, тоже не сладко. Меня буквально ошеломляет отчетливая неприязнь, которую источает Анжела. Внешне это у нее нисколько не проявляется. Анжела выглядит как всегда: подтянутая, энергичная женщина, знающая, как жить, что, разумеется, свойственно почти каждой женщине, но у Анжелы — это какой-то особый природный дар.

Когда-то это меня привлекало.

Она сразу же заявляет, что ни один человек из их департамента не подал заявку на визу.

— Понимаешь? Никто вообще!..

В голосе ее звучит торжество.

Я же воспринимаю данное сообщение просто как факт. Анжела для меня — глас народа. Ее мнение всегда укладывается точно в середину любых опросов. На мой взгляд, дорогостоящие социологические исследования можно было бы не проводить, просто спросить Анжелу и вписать соответствующие цифры в графу.

Ничего нового в ее высказывании нет. Ведь очевидно, что в действительности на Терру будут готовы уйти не более чем семь — восемь процентов людей. Но это те семь — восемь процентов, которые обладают пассионарностью, повышенной энергетикой, претворяющей быт в подлинное бытие. Для Терры это одновременно и хорошо, и плохо. Хорошо, поскольку элитный человеческий капитал обеспечит ей ускоренное развитие. А плохо, потому что такая деятельностная среда предполагает повышенную конфликтность и не очень понятно, как терране, пусть даже под присмотром арконцев, сумеют это противоречие преодолеть. Ну а для Земли изъятие пассионариев будет, в свою очередь, означать довольно долгий застой, который тоже придется преодолевать.

Вот примерно так я ей отвечаю. Правда, умалчиваю о том, что застой, скорее всего, будет сопровождаться понижением социальной температуры. А это, в свою очередь, сможет отодвинуть глобальную катастрофу или даже вообще вычеркнуть ее из повестки дня. Может быть, арконцы рассчитывают как раз на такой вариант.

Анжела усмехается с сознанием собственного превосходства.

— Это для вас застой, а для нас — спокойная, нормальная жизнь, — говорит она. — Хоть бы вы вообще все ушли. Все, кому все время что-то не так. Будоражите, теребите, всегда недовольны, все для вас — дураки! Не даете жить ни себе, ни другим!.. — И добавляет в запале: — Учти, если ты захочешь взять с собой Елизавету, я тебе ее не отдам. Суд будет на моей стороне!..

Я же нейтральным, академическим тоном, который Анжелу всегда бесил, объясняю, что ни на какую Терру вовсе не собираюсь. С чего ты это взяла? Что мне там делать? Я не могу ни выращивать хлеб, ни ухаживать за коровами, ни строить дома, ни разведывать залежи угля, нефти, руды, ни возводить заводы, ни плавить металл… Все это мне попросту не интересно. Я еще мог бы преподавать там в университете, но настоящие университеты, как я понимаю, появятся на Терре очень не скоро. Где-нибудь так лет через сто. Во всяком случае не при моей жизни… И то же самое для Лизетты. Кем она там в принципе может стать? Воспитательницей в детском саду? Учительницей младших классов начальной школы?..

— По-моему, это не для нее.

Анжела распахивает глаза:

— Значит, ты не собираешься эмигрировать?

— И мысли такой не было…

— Как же так?..

Для Анжелы это сильный удар. Чувствуется, что он даже повергает ее в легкое ошеломление. Анжела уже свыклась с тем, что меня не будет, но отблеск моего статуса — эксперта по внеземному разуму, героя, спасшего жизнь представителю инопланетной цивилизации, будет лежать и на ней. О ней будут помнить где надо. На нее будут иначе смотреть. У нее к годовщинам и к связанным с Контактом событиями будут брать интервью. А теперь получается — что? Поскольку мы уже давно живем врозь (но пока официально не разведены), то сиять я буду один, а она окажется в стороне? Анжела вообще не может простить мне того, что стертый пятак, серый академический хомячок, от которого она в свое время пренебрежительно отмахнулась (подумаешь, профессор в каком-то задрипанном институте) вдруг мановением чуда взлетел чуть ли не до самых кремлевских звезд. Уже сейчас (как она полагает) у меня образовались серьезные и влиятельные связи в верхах. А что будет, когда арконцы уйдут? В моем нежелании эмигрировать она видит одно: здесь, на Земле, в России, мне предлагают гораздо больше, чем там, на Терре.