Андрей Столяров - Темные небеса

Он делает мучительный вдох.

— Ультиматум, который нам предъявили, это просто последняя капля, но она переполнила чашу сомнений. Добавлю, сомнений давних и очень тяжелых, которые подверглись тщательному анализу… В общем, мы пришли к выводу, что нам больше не следует оставаться здесь.

И далее, наверное, чтобы успокоить меня, Виллем высказывается в том духе, что все не так уж и безнадежно. Вполне вероятно, что в ближайшее время проявит себя феномен «отсроченных изменений». Сейчас, когда мы, земляне, стоим с арконцами буквально лицом к лицу, у нас преобладают эмоции, затмевающие любую трезвую мысль. «Они — чужие» — вот главное содержание реакции человечества на Контакт. Однако как только арконский корабль уйдет, как только будет устранена «явная и прямая угроза», будоражащая сознание, экстраординарный всплеск этнической и социальной активности, несомненно, спадет. Исчезнет внешний побудитель его, зато начнется осознание общеземной идентичности, а это, возможно, в свою очередь, приведет к осознанию надвигающейся катастрофы.

— Возможно, у вас все и получится, — говорит Виллем. — Тем более что первые эмпаты среди землян уже появились. И количество их, несмотря на все трудности, будет постепенно расти… — Он смотрит на меня фиолетовыми выпуклыми глазами, в которых поперечными бликами отражается свет. Я ничего не отвечаю ему. Он и так знает обо мне практически все. — Повторю еще раз: мы спасаем не отдельных людей, не народы, не государства и даже не уникальную земную цивилизацию. Мы спасаем человека как вид, хомо сапиенс, разум, отличный от нашего, который непременно должен быть сохранен. Вы, конечно, можете нас обвинять, что мы принесли Земле множество бед, что мы вторглись на вашу планету, непрошеные и незваные, что мы переворошили всю вашу жизнь, не спрашивая, хотите вы этого или нет. Обвиняйте, пожалуйста, но поймите и нас. У человека, который тонет в реке, захлебывается, бьется в беспамятстве, не спрашивают, хочет ли он, чтобы его спасли. Его просто спасают, и все.

Он опускает серые пленочки век и некоторое время сидит, как будто впав в забытье. Затем с некоторой натугой приподнимает их, одновременно втягивая в себя воздух, пахнущий осенней листвой. И я думаю, что, по сути, он прав. В жестоком кризисе мы очутились еще до прихода арконцев. Я вспоминаю события недавних лет: безумное восстание предместий в Париже… ошеломляющий бунт в Лондоне: толпы носятся по улицам с криками: «Справедливости!.. Справедливости!»… восстание анархистов в Греции… восстание «желтых жилетов», расползшееся из Франции по всей Центральной Европе… Арабская весна… русская весна, закончившаяся присоединением Крыма… междоусобная бойня, охватившая чуть ли не весь Большой Ближний Восток… параноидальный конфликт между Западом и Россией…

В том-то и дело, что мы уже давно знаем, как надо жить: договариваться, а не конфликтовать, уважать других, а не демонстрировать свое техническое превосходство, не навязывать силой ни свою веру, ни идеологию, ни культуру, не убивать, не грабить, не красть, не лицемерить, не лгать, не стремиться к преобладанию и господству… Мы давно сформулировали золотое правило этики, являющееся сердцевиной почти всех мировых религий: относись к другим так, как хочешь, чтобы относились к тебе. Это еще Конфуций сказал. Повторяют и проповедуют уже более двух тысяч лет. И все равно — убивают, насилуют, крадут, грабят, обманывают. Почему? Ответ тоже давно известен: таков человек. Вот он таков, и ничего с ним не сделаешь. Можно, конечно, этим оправдываться, можно лицемерно скорбеть о жертвах, которых требует наша природная суть, можно стремиться к минимизации этих жертв, но ведь никуда не деться от того безусловного факта, что страдания человечеству приносит сам человек… Нет, мы, конечно, понемногу меняемся. Еще недавно убийство считалось неоспоримой доблестью: кто больше убил людей, тот и герой. Теперь убийство безоговорочно осуждается: допустимо лишь на войне, при самозащите, по приговору суда (если в стране существует смертная казнь). Так же еще недавно доблестью считалась война. Вот Гоголь пишет о казаках Запорожской Сечи, «которые имели благородное убеждение мыслить, что все равно, где бы ни воевать, только бы воевать, потому что неприлично благородному человеку быть без битвы». А теперь любая война так же безоговорочно осуждается — это социальная патология, которой следует избегать. Конечно, все равно половина мира воюет, все равно обстреливают, сжигают, уничтожают, бомбят, но ведь это уже не доблесть, а, судя даже по высказываниям политиков, тяжелая, запущенная болезнь, которую надо лечить. Нет, все-таки меняется, меняется мир, меняется к лучшему, меняется сам человек, но, боже мой, как медленно происходит эта гуманитарная трансформация! И тут я опять-таки полностью согласен с арконцами: не технологии нам нужны, технологий у нас у самих более чем хватает, нам нужен другой хомо сапиенс, другой человек, и если он не появится, если мы в ближайшее время не сумеем его вырастить, воспитать, то у нас, скорее всего, не будет никакой перспективы, а это, в свою очередь, означает, что нас, человечества, не будет вообще.

И вот только я собираюсь высказать все это Виллему, только-только мои смутные соображения начинают облекаться в слова, как раздается прерывистый зуммер вызова, и полковник Круглов, голосом, от которого на лице стягивается вся кожа, извещает меня, что прибыл конвой.

Ничего не поделаешь.

Я встаю.

— Заходите после отправки, — говорит Виллем. — Я буду вас ждать. Немного времени у нас еще есть, мы успеем поговорить.

Я киваю ему:

— Конечно, приду, — торопясь к выходу, не прощаюсь, не оборачиваюсь.

И точно так же, как с Дафной, примерно месяц назад, даже не догадываюсь о том, что мы с Виллемом более не увидимся никогда…

Все происходит в последний раз.

Только я еще не знаю об этом.

Сара встречает меня, как обычно, у выхода. Она в униформе, которая, на мой взгляд, ей очень идет. Через плечо деловито перекинут ремень автомата.

— Давай-давай! Ждем только тебя.

И тут же с другой стороны присоединяется к ней лейтенант Ходаков:

— Автобусы — у ворот.

Уже светает. Зона ожидания перед Порталом хорошо просматривается. Она представляет собой утрамбованную земляную площадку диаметром примерно метров в сто пятьдесят. В центре ее, будто храм, возвышается Купол, очерченный яркой оранжевой полосой, а с трех сторон, прикрывая его, располагаются казармы подразделений охраны. Три усиленных взвода, около ста человек. По периметру площадки — бетонное ограждение: плиты метра два в высоту, стянутые между собою толстыми стальными скобами. Поверх них — спирали колючей проволоки, и такая же вздутая никелированными шипами спираль уложена с внешней стороны ограждения. На первый взгляд, защита надежная, но тот же полковник Круглов, комендант нашего лагеря, обмолвился как-то, что все это чушь.