Теодор Старджон - Брак с Медузой [сборник litres]

– Да.

– А это че?

– Выпрямитель тока. Лампа. Знаешь, что это такое?

– Как в приемнике, что ли? Ага. А в этих проводах электричество?

– Послушай, это не значит…

– А это че?

– Эти черточки? Заземление. Здесь, здесь и здесь ток уходит в землю.

Гарлик ткнул грязным пальцем в символ переходника:

– А тут электричество меняется. Так?

Лэнгли, пораженный, кивнул.

– Значит, постоянный ток идет так, – сказал Гарлик, – а сюда идет какой-то другой. Вот это че?

– Детектор. А это датчики. Их подсоединяют к голове, и они преобразуют электрические сигналы мозга.

– Не, этого мало! – пробормотал Гарлик.

– Да… не так уж много, – слабо откликнулся доктор.

– А эти бумажки с волнистыми линиями у тебя есть?

Без единого слова доктор открыл ящик стола, достал оттуда электроэнцефалограмму, положил поверх инструкции. Гарлик долго на нее смотрел, время от времени переводя взгляд на схему, словно с ней сверялся. И вдруг ее отбросил.

– Ага. Теперь понял!

– Да что ты такое понял?

– Чего хотел.

– Может быть, будешь так любезен и объяснишь мне, что ты понял?

– Блин, – с отвращением проговорил Гарлик, – да мне-то откуда знать!

Лэнгли покачал головой, не понимая, сердиться или смеяться:

– Ну хорошо, раз ты нашел то, что искал, значит, больше тебе нечего здесь…

– Помолчи, – сказал вдруг Гарлик, склонил голову набок и закрыл глаза.

Лэнгли ждал. Больше всего это напоминало телефонный разговор – вот только телефона у Гарлика не имелось.

– Да че ты несешь-то, ну головой подумай, как я такое сделаю?! – воскликнул вдруг Гарлик. После этого еще долго молчал. Потом снова: – Без бабла такое не сварганишь… Да нет же, нет, говорю тебе, не вздумай меня в такой блудняк втягивать! Ты че, совсем? Меня ж посадят!

– С кем ты говоришь? – поинтересовался Лэнгли.

– Понятия не имею, – бросил Гарлик. – Заглохни!

Смотрел он доктору в лицо, но как будто не видел. Однако несколько секунд спустя взгляд его прояснился.

– Мне бабки нужны, – сказал Гарлик.

– Попрошайкам не подаю. Убирайся.

Явно против своей воли Гарлик повторил свое требование и придвинулся к столу. При этом заметил нечто такое, чего не видел раньше: доктор Лэнгли сидел в инвалидной коляске.

А это – для Гарлика – было уже совсем другое дело!

Генри был высоким для своих пяти лет. Выглядел высоким, и когда стоял, и когда сидел – и лицо у него было на удивление взрослое, даже старообразное. Тем страннее и смешнее было то, что в детском саду он все время ревел.

Плакал Генри не жалобно, не гневно, не истерично – почти беззвучно, тихо всхлипывая и медленно, с паузами, шмыгая носом. Он делал все, что ему говорили («ну-ка, дети, встаньте в ряд… сдвиньте стульчики в круг, пора послушать сказку… а теперь собираем картинку-загадку… а теперь заканчиваем рисовать…»), но не разговаривал, не играл, не пел, не танцевал, не смеялся. Только сидел, прямой как палка и шмыгал носом.

Детский сад был для Генри тяжелым испытанием. Да и вся жизнь не сахар.

– Жизнь – это не сахар, – говаривал его отец, – и слабакам в ней не место!

Мать Генри с ним не соглашалась, но никогда не осмеливалась в этом признаться. Вместо этого лгала всем: мужу, воспитательнице Генри, детсадовскому психологу, директору и самому Генри. Мужу говорила, что утром идет в магазин, а на самом деле приходила в детский сад, садилась в уголок и оттуда смотрела, как плачет Генри. Через две недели психолог и директор, зажав ее в углу, объяснили: реальность дома предполагает, что мама дома, реальность детского сада – что мамы здесь нет, так что Генри не сможет свыкнуться с реальностью детского сада, пока мама здесь. Мать Генри немедленно с ними согласилась – она соглашалась со всеми, у кого имелось четкое мнение – вернулась в игровую, сообщила пораженному Генри, что подождет его за дверью, и вышла. То, что Генри увидит из окна, как она садится в машину и уезжает прочь, не пришло ей в голову. Но на случай, если после этого у Генри еще осталось мужество, мать нанесла ему новый удар: обогнула квартал, поставила машину где-то по соседству, прокралась мимо знака «По газонам не ходить» и остаток утра провела, прильнув к окну. Генри сразу ее заметил, а вот воспитательница и директор еще несколько недель оставались в неведении. Так что Генри по-прежнему сидел на одном месте и размеренно шмыгал носом. Что в детском саду такого страшного, что мама идет на такие крайности, чтобы его защитить, он не знал, но что-то, очевидно, было – и наводило на него невыразимый ужас.

Отец Генри делал все, что мог, чтобы воспитать сына храбрецом. Трусость Генри была для него невыносима: сам он понимал, что сын ее унаследовал не от него, но другие-то могли и не знать! Так что он рассказывал Генри страшные истории о привидениях в белых простынях, которые едят маленьких мальчиков, и однажды после такой истории отослал его в спальню – в спальню с выключенным светом и с вентиляционной решеткой, открывающейся прямо в потолок первого этажа. Над решеткой отец позаботился повесить простыню и, когда услышал, как открывается и закрывается дверь в комнату сына – начал тыкать через решетку палкой, шевеля простыню, и замогильно стонать. Ни звука, ни движения не раздалось в ответ, и отец сам поднялся наверх, заранее смеясь тому, в каком виде застанет сына. Генри молча стоял в темноте, высокий и прямой, стоял и не двигался – и отец включил свет, оглядел его с ног до головы, а потом отвесил хороший подзатыльник.

– Пять лет парню, – сказал он матери, спустившись вниз, – и все еще дует в штаны!

Еще он с криком выпрыгивал на Генри из-за угла, и прятался в шкафах и издавал оттуда разные зверские звуки, и отдавал Генри безжалостные приказы – пойти и стукнуть по носу вон того восьмилетку или десятилетку, и обещал взгреть как следует, если тот не подчинится. Но ничего не помогало: Генри оставался трусом.

– Ничего не поделаешь, наследственность! – замечал отец, имея в виду мать, которая никогда в жизни ни с кем не спорила – и, разумеется, избаловала мальчишку.

Но все же надеялся что-то с этим сделать. И старался дальше.

Генри боялся, когда родители ссорились, когда папа орал, а мама плакала; но, когда они не ссорились, боялся тоже. Это был особый страх, и вершины он достигал, если папа заговаривал с ним ласково и с улыбкой. Сам отец, несомненно, этого не сознавал; дело было в том, что, готовясь наказать сына, он всегда начинал с ласкового обращения, с улыбки, а потом вдруг переходил от притворной ласки к ярости, так что Генри потерял способность отличать искреннюю доброжелательность от издевательской прелюдии к наказанию. Мать тем временем ласкала и баловала его тайком от отца, урывками, тишком нарушала его запреты, закармливала Генри конфетами и сладостями – но в присутствии отца поворачивалась спиной к любым мольбам сына, словесным или молчаливым. Естественное любопытство и непослушание, проявившиеся у Генри, как и положено, между двумя и тремя годами, из него выбили так успешно, что теперь он ничего не брал в руки, пока это ему не давали взрослые, никуда не ходил и ничего не делал, пока не получал на этот счет четких инструкций. Детей должно быть видно, но не слышно. Заговаривай только, когда к тебе обращаются.