Елена Ершова - Град огненный [СИ]

— Вы обещали адвоката, — произношу вслух.

— Да, но вы не волнуйтесь об оплате. Это полностью забота фонда.

— Как насчет характеристики?

— От куратора и отдела по надзору обязательно, — подтверждает Хлоя. — Кроме того, мы пригласим независимого эксперта.

— Тория?

— Нет, — Хлоя вымученно улыбается. — Эксперта в области психиатрии. Хотя показания профессора тоже не будут лишними.

— Конечно, — я устало тру пальцами переносицу. — Я поговорю с профессором, — усмехаюсь и добавляю: — Если он простит мне сегодняшнее опоздание.

— Могу вас подвезти, — предлагает Хлоя.

Я открываю рот, чтобы ответить отказом. Но ощущаю, как скрежещет внутри головы рубильник, грозя сорваться с «нейтрали» в позицию «вкл». Думаю: «Женщина за рулем… женщина в политике… к некоторым вещам в этом мире тяжело привыкнуть».

Но все же произношу:

— Спасибо. Кроме того, ваша помощь понадобится в решении еще одной проблемы.

— Касаемо Расса? — спрашивает Хлоя.

Я утвердительно киваю и сжимаю кулаки, ощущая, как лениво начинает вскипать внутренняя тьма.

— Да. Расс так жаждет доказать свою невиновность, что готов повторно пройти испытание Селиверстова. Я не хотел бы этого допустить, — и пока Хлоя превращается в соляную статую с болезненно заломленными бровями и приоткрытым ртом, я обхожу ее, открываю дверцу с пассажирской стороны и желчно добавляю: — Но никто — ни вы, ни я сам — не знает, какую альтернативу предложить следствию, верно?

У людей в ходу пословица: «Если на стене висит ружье, оно обязательно выстрелит».

Васпы были ружьями. И даже реабилитационная программа, даже прикрепленные кураторы не были достаточной гарантией для того, чтобы пускать монстров в человеческое общество. Чтобы ружья не выстрелили, к ним применили метод Селиверстова.

Не знаю, работал ли этот человек на Шестой отдел. Не знаю, как и почему он принял участие в Дарском эксперименте, и никто не ответит на вопрос, а не прикрывалась ли именем Селиверстова целая группа ученых. Но две вещи могу сказать с уверенностью: первое — метод (испытание, тест, ментальная блокада — черт знает, сколько эпитетов имелось у этой процедуры) действительно работал, и второе — это была крайне неприятная штука.

Гораздо неприятнее, чем инициация у Королевы.

Торий подтвердил, что за основу взята процедура перерождения, а в самом препарате содержится львиная доля синтетического яда. Только если при инициации запускались вложенные на генетическом уровне механизмы уничтожения, то тест Селиверстова, напротив, блокировал их. Наиболее безболезненным и привычным для васпы способом.

Беда теории в том, что она зачастую расходится с практикой, не так ли?

Я до сих пор помню прохладу клеенки, покрывающей кушетку. Помню, как запястья и щиколотки стянули ремни. И голова моя запрокинулась на валик — так, что мне казалось, вот-вот переломятся шейные позвонки.

— Ты готов? — спрашивает доктор, имени которого я не запомнил.

— Да, — отвечаю тогда. А теперь понимаю, что был слишком самоуверен. К такому невозможно подготовиться, как невозможно предугадать налет васпов, как невозможно представить, через что придется пройти во время перерождения. Но это — единственный способ снова обрести человечность. И я соглашаюсь.

И это — последнее слово, которое я произношу, потому что в тот же миг в рот мне закладывают резиновую трубку. Полагаю — чтобы я не откусил себе язык, когда сквозь мозг пройдет многократно усиленный разряд. Я ощущаю, как к моим вискам и к груди крепятся смоченные в растворе электроды. Потом что-то прокалывает кожу на локтевом сгибе и в вену вливается раствор, от которого моментально немеют и отнимаются пальцы.

— Дай знать, когда анестезия подействует, — издалека доносится чужой голос.

Какое-то время я жду. А мои мышцы наливаются тяжестью, деревенеют, а затем отнимаются вовсе. И это похоже на смерть — лишь с той разницей, что мое сознание все еще живо. Тогда я несколько раз закрываю и открываю веки. И краем глаза вижу, как доктор сверяется с приборами, установленными у моей кушетки.

— Пациент готов, — резюмирует он. — Начинаем.

Тогда я слышу щелчок.

Он похож на щелканье затвора, когда в магазине не остается патронов. На хруст, с каким проламывают лобную кость. На миг выключается овальное и ослепительно белое солнце. И вспыхивает снова.

Пламя моментально опаляет лицо. Лопается и истекает пузырящейся жидкостью уцелевший глаз. Кожа сворачивается хрусткой корочкой. Волосы горят. Горит и перетекает по мышцам пламя. И я кричу… вернее, хочу закричать, потому что не могу издать ни звука.

«Не сопротивляйся, — шипит кто-то голосом давно мертвого Рихта. — Впусти…»

А потом кто-то начинает копаться в моем мозгу. Кто-то ворошит мой поджаренный мозг, как угли в костре.

«Уберите! — мысленно визжу я и повторяю на одной ноте: — Уберите! Уберите-уберите-убе…»

Голова взрывается. Кости распадаются в прах и пепел. Не остается ничего. Ни мыслей, ни воспоминаний. Меня не остается тоже…

Я помню, что в коконе время двигалось по-другому. Тест Селиверстова — тот же кокон. Мне казалось, что прошла вечность. На деле — без малого два часа.

Я едва успеваю очнуться, как меня тут же рвет на пол. Кто-то подталкивает мне стакан сладкого чая. Я беру его обеими руками, как младенец, и пью жадно, половину, конечно, проливая на себя. И только потом понимаю, что нахожусь не в палате, а в столовой, которая теперь почему-то пустует. Напротив сидит Торий и держит в руках портативную камеру.

— Как ты? — участливо спрашивает он.

Я со стуком опускаю стакан на стол и отвечаю:

— Дерь… мо…

И не заканчиваю, потому что меня снова рвет.

— Теперь все закончилось, — терпеливо говорит Торий. — Все хорошо.

— Ты… снимаешь? — успеваю спросить между приступами тошноты.

Торий кивает.

— Да! Ты первый, кто прошел испытание Селиверстова! Это так исторично!

Я прокашливаюсь и вскидываю руку в неприличном жесте:

— Сними вот это!

Торий фыркает, но камеру выключает. Щелчок вызывает у меня новые спазмы — он так походит на лязг опускающегося рубильника. Потом мне помогают добраться до палаты, где я сплю еще сутки.

А спустя пару дней показывают отснятый материал.

Сейчас мне кажется, что самое страшное это не электрические разряды, поджаривающие меня, как перепелку на вертеле. Не чужие руки, исследующие мой мозг. Не последующее за этим недомогание. Самым страшным для меня стали кадры, прокрученные в гробовой тишине, в полутемной палате тем зимним вечером.

Я отчетливо знал, что умер вторично на той кушетке, едва доктор повернул рубильник. И воскрес в столовой, очутившись там совершенно невообразимым способом. Как оказалось — до нее я дошел сам.