Елена Ершова - Град огненный [СИ]

После того, как через меня пропустили ток, мое тело несколько раз выгнулось дугой, на губах выступила пена, потом я затих. Подошел доктор, проверил пульс и давление, сверился с показаниями приборов.

«Ян, ты меня слышишь?» — донесся его взволнованный голос.

И следом я услышал свой — механический, лишенный эмоций, шелестящий голос мертвеца:

«Да…»

«Ты действительно готов измениться? Искренен ли ты в своих намерениях?»

Я снова ответил утвердительно. Доктор обернулся — как я понимаю, в сторону Тория.

«Он не лжет?» — услышал я искаженный динамиком голос профессора.

«Нет. Теперь он полностью в нашем подчинении».

«Он будет слушаться?»

Вместо ответа доктор театрально простер руку к моему неподвижному телу и сказал: «Лазарь, встань!»

И я встал.

Мой глаз был широко распахнутым и совершенно стеклянным. Движения напоминали марионеточные, и были замедлены и затруднены. Но я встал, когда мне велели встать. Шел, когда мне велели идти. И заваривал чай, когда мне велели сделать и это. Наверное, если бы в этот момент люди дали в мои руки автомат и велели идти на передовую, я пошел бы все с той же бессмысленной покорностью лунатика.

«Зомби, мать их…», — произнес доктор.

И эти слова лучше любых других охарактеризовали сущность Дарского эксперимента.

Я был солдатом. Васпой. Оружием в руках человека. И теперь человек собирался поставить меня на предохранитель.

«Когда ты проснешься, то перестанешь убивать и причинять людям боль, — сказал доктор. — Ты понял? Ты никогда никого не убьешь».

«Я понял, — механически повторил за ним. — Я перестану убивать и причинять боль. Я никогда никого не убью».

Потом мне велели сесть на стул и подключили переносной аккумулятор. Рубильник на «вкл». Рубильник на «выкл».

И я очнулся и прохрипел что-то, похожее на «дерьмо».

Таким для меня и оказалось испытание Селиверстова. Дерьмом. Я готов повторять это, пока не отсохнет язык. Возможно, для людей программа, установленная в моей голове и на время блокирующая мою звериную сущность, и был гарантией безопасности. Но для васпов тест Селиверстова означал одно — если кто-то повернет переключатель в позицию «включено», мы можем лишиться не только психологической тяги к насилию. Мы можем утратить и личность.

Любая дамба дает трещину, и любая блокада может быть разрушена.

Разумеется, никто не отменяет возможность срыва. Для профилактики мы принимаем все эти разноцветные пилюли и навещаем терапевтов. Но мне хочется верить, что в ночь после телешоу не искусственная блокада удержала мою руку, а собственная воля. И это кажется мне логичным и допустимым. Я — их лидер. И я носил панцирь зверя.

— Что значит повторный тест для Расса? — спрашивает Торий.

Несмотря на обиды и разногласия, он подавлен происшедшими событиями не меньше моего, поэтому решает на время простить мою недавнюю грубость.

— Это значит подписать смертный приговор, — мрачно откликаюсь я. — Тест Селиверстова рекомендовано проводить не чаще, чем раз в два года.

А про себя думаю, что люди просто поджарят его мозг на вертеле и вышвырнут на помойку, как шлак.

Торий вздыхает. Он размышляет весь день, а под конец рабочей смены приходит в лабораторию, где я заполняю скопившиеся за время моего отсутствия бумаги.

— Почему бы тебе не позвонить доктору Поплавскому? — предлагает он.

Я хмыкаю и прикусываю пластиковый колпачок ручки.

— Пхохая ихея, — неразборчиво бурчу я.

— Это отличная идея! — не сдается Торий. — Хлоя говорила что-то о привлечении независимого эксперта. Доктор Поплавский не является куратором Расса, но хорошо ориентируется в теме. Только вспомни, как быстро он поставил тебя на ноги без всяких повторных тестов!

Я снова хмыкаю и выплевываю колпачок.

— Сонные дротики или убийственный тест? Дай-ка подумать… предлагаешь снова выбрать дротики?

Торий пожимает плечами и поворачивается спиной.

— Как знаешь.

— А если он работает на Си-Вай?

— Иди к черту!

— Не забудь про списки, босс! — кричу ему в след.

Тогда он повторяет тот самый неприличный жест, что запечатлен на исторической пленке. А я в сердцах отшвыриваю ручку, и какое-то время бессмысленно смотрю на календарь, где изображена лягушка, упирающаяся в разинутый клюв подхватившей ее цапли.

«Никогда не сдавайся!» — гласит дурацкая подпись под дурацкой картинкой.

Я протягиваю руку к телефону и снимаю трубку.

24 апреля (пятница)

Семь сорок пять.

Она действительно пунктуальна, как и говорил Расс. Проходит мимо, беспечно покачивая футляром и подняв воротник плаща — утро сегодня ветреное. Я окликаю ее:

— Жанна!

Девушка вздрагивает и круто оборачивается на каблуках.

— Ох, — произносит она. — Вы меня напугали.

Нахмурившись, скрипачка пытливо рассматривает мое лицо, будто силится вспомнить, где видела раньше. Это у меня память цепкая, а у нее оказалась не очень. Возможно, все васпы для людей одинаково серы, и достойны внимания не больше, чем пролетающие мимо мухи.

Вот только тревога в глазах девушки напоминает о том, что мухи когда-то умели больно жалить.

— Вы наш новый дворник? — наконец, спрашивает она.

Вопрос кажется столь нелепым, что я едва сдерживаю улыбку — спугнуть девушку не хочется. Поэтому представляюсь:

— Ян Вереск. Друг Расса Вэйлина. Помните его?

— Поэт с благотворительного концерта? — спрашивает скрипачка, и голос теплеет.

— Именно так. Я знаю, что с концерта вы ушли вместе.

Скрипачка заводит за ухо темную прядь. Тревога сменяется напряжением.

— Если и так, что с того? — сдержанно произносит она. — Я свободный человек и приличная девушка. Вы меня в чем-то обвиняете?

«Только в том, что болван Расс растерял свою хватку», — чертыхаюсь про себя, но вслух говорю:

— Мой друг арестован. Если вы не дадите показания — его казнят.

Теперь она явно выглядит испуганной.

— Арестован? За что?

— По подозрению в убийстве.

И Жанна охает, прикрывает рот ладонью.

— Он не убивал, — поспешно говорю я. — Его подставили. Не знаю, о чем вы говорили наедине… Но этого хватило, чтобы Расс совсем потерял голову. И не заметил, как в его квартиру подбросили орудие убийства.

— Он просто проводил меня до остановки, честное слово! — ее глаза набухают слезами, губы дрожат, и теперь она напоминает маленькую перепуганную девчонку. — Мы говорили… о музыке, о стихах… Потом я уехала, — она мотает головой, и налетевший ветер превращает ее черные волосы в воронье гнездо. — Как это получилось? — шепотом спрашивает она. — Вы уверены…

— Я уверен в его невиновности, — жестко обрываю ее. — Так вы дадите показания?

Скрипачка перекладывает футляр из одной руки в другую, свободной ладонью приглаживает волосы. Ее руки дрожат. Потом она кивает и произносит тихо: