Рори Пауэр - Дикие

Повисает тишина, и до меня доходит, что я только что сказала. В присутствии Риз.

– Прости.

– Ничего.

Наверное, теперь мне полагается сказать, что я ничего такого не имела в виду. Но, по правде говоря, я никогда не считала Риз своей. Такая, как она, не могла принадлежать кому-то вроде меня – и вообще кому угодно.

– Нет, правда, – говорит Риз. – Байетт поправится.

– Ты не можешь этого обещать.

Она хмурится, а потом переворачивается на спину и исчезает из виду.

– Я и не обещаю.

– Ладно, – говорю я и слышу, как она ворочается, устраиваясь поудобнее.

– Помнишь, как мы ездили на экскурсию в музей? – медленно произносит она. – В Портленд.

Раньше, в первые дни токс, мы постоянно так делали с Байетт: валялись в постели и обменивались воспоминаниями, а Риз молча лежала наверху – не участвовала, но слушала. Теперь я точно знаю, что слушала.

– О да, – говорю я. – Конечно, помню.

– Я до этого никогда не бывала в Портленде.

У меня вырывается смешок.

– Ты нигде не бывала.

– Мы обедали на фудкорте и пили газировку из автоматов. Смешивали разные вкусы в одном стакане.

– Классная вышла экскурсия.

– Больше всего мне понравилось, как тебя стошнило в планетарии.

Байетт сказала бы почти то же самое. Риз старается, но у нее не совсем получается, потому что никто не Байетт, кроме самой Байетт, и даже девочка из портлендских воспоминаний не она. Есть в ней что-то, чего никто не может коснуться: ни я, ни Риз. Никто. Оно принадлежит только ей, и я даже не знаю толком, что это, – знаю лишь, что оно есть и оно исчезает вместе с ней.

Я не хочу, чтобы утро наступало, но оно приходит. Резкие, яркие лучи солнца пробиваются из-за облаков. Я зарываюсь лицом в подушку, страшась увидеть пустоту там, где должна быть Байетт.

Верхняя койка скрипит, и я слышу, как Риз шепотом меня зовет. Я перекатываюсь и открываю левый глаз; правый болезненно пульсирует, как всегда после пробуждения. Она смотрит на меня, свесившись с кровати. Коса растрепалась, и тонкие золотые прядки лезут ей в глаза. Небольшой закругленный нос, низкие скулы, румянец на щеках.

– Эй, – говорит она, и у меня пересыхает во рту. Заметила, что я глазею? – Ты в курсе, что ты храпишь?

Я проглатываю что-то, смутно напоминающее разочарование.

– Я не храплю.

– Нет, храпишь. Присвистываешь. – Она склоняет голову набок. – Как птичка. Или чайник.

Я чувствую, как у меня пылают щеки, и крепко зажмуриваюсь.

– Очень мило. Люблю, когда на меня наезжают с утра пораньше.

Она смеется. Я открываю глаз и вижу: ее волосы полны блеска, голова откинута назад так, что обнаженное горло купается в лучах солнца. Сегодня она в хорошем настроении. Я не понимаю почему. Разве она не помнит, что случилось с Байетт? Ей что, все равно?

Может, ей все равно, а мне нет. И я не забуду об этом, пока не буду уверена, что Байетт ничего не угрожает.

– Куда ты? – спрашивает Риз, когда я встаю с постели.

– В лазарет. – Я наклоняюсь и зашнуровываю ботинки. Мы не разуваемся на ночь, чтобы не замерзнуть, но я всегда ослабляю шнуровку. – Навестить Байетт. Ты идешь?

– Нет. – Риз укладывает подбородок на край койки. – Директриса все равно не пустит тебя наверх.

Может, и так, но теперь я одна из лодочниц, и подтверждение висит у меня на поясе. Если для кого и сделают исключение, то это буду я.

– Она моя лучшая подруга. Я должна попытаться.

Секунду Риз молчит, а когда я поднимаю голову, она смотрит на меня с выражением, которое я не могу расшифровать. Не злость, нет – я знаю, как она злится, – но что-то более мягкое.

– Ну не знаю, Гетти, – говорит она. – Ты уверена, что это дружба?

Я задавала себе этот вопрос. Я люблю Байетт больше всего на свете, больше себя, больше жизни, которая была у меня до Ракстера. Но я прекрасно знаю, как теплеет у меня на сердце, когда я смотрю на нее. Я знаю, как горит этот огонь: ровно, мягко, без всполохов пламени.

– Да, – говорю я. – Она мне сестра, Риз, она – часть меня.

Риз хмурится и садится, свесив ноги с кровати.

– Я понимаю, что это не мое дело, но…

– Но тебе очень хочется прокомментировать.

– Потому что это относится и ко мне, – говорит она, и я вздрагиваю от резкости ее голоса, от того, как кривятся ее губы. – Мне нравится Байетт, но со мной себя так вести не надо.

– Ты не хочешь быть моей подругой?

Риз вздыхает, как будто я ляпнула какую-то глупость, как будто я чего-то не улавливаю.

– Нет, – говорит она просто. – Не хочу.

Я не могу делать вид, что ее слова меня не задевают.

– Ага, – начинаю я, но на этом мое вдохновение заканчивается, и остается только пустота да легкое удивление – потому что как ни досадно, но я почти не удивлена. – Ладно, – заканчиваю я и направляюсь к двери. Я слышу, как Риз произносит мое имя, но не останавливаюсь, а молча дергаю дверь и выхожу в коридор.

Какая, собственно, разница? Мне нужно думать о Байетт, и потом, на Риз я уже давно поставила крест. Она слишком закрытая, напоминаю я себе, слишком холодная. Она со мной только потому, что больше у нее никого нет.

Коридор приводит меня на полуэтаж над вестибюлем; снизу долетают негромкие сонные голоса. Кто-то из девочек после завтрака вернется в постель. Иногда нам просто нечего больше делать.

Но напротив меня – выход на лестницу, ведущую к лазарету, и там, наверху, лежит Байетт. Я размышляю, получится ли вскрыть замок ножом, когда дверь резко распахивается и по узким ветхим ступеням спускается директриса.

Я кидаюсь к ней.

– Извините!

Директриса поднимает глаза от папки, которую держит в руках. При виде меня она закрывает за собой дверь.

– С Байетт все хорошо? Как она?

– Мне кажется, этот разговор можно было начать иначе, – говорит директриса. На ней неизменные строгие брюки и рубашка; единственное послабление, которое она себе позволяет, – это прочные трекинговые ботинки. Из кармана брюк торчит окровавленный платок, который она использует, когда на языке лопаются язвы. – Например, так: «Доброе утро».

Я останавливаюсь и делаю глубокий вдох, подавляя желание проскочить мимо нее к двери.

– Доброе утро, директриса.

Она живо улыбается.

– Доброе утро, Гетти. Как у вас дела?

Настоящая пытка.

– Нормально, – цежу я сквозь зубы, и она вопросительно приподнимает бровь. – Извините . У меня все хорошо.

– Отрадно слышать. – Она опускает взгляд на свои бумаги, но, убедившись, что я не собираюсь уходить, прочищает горло. – Я могу вам чем-то помочь?

– Там, наверху, Байетт, – говорю я, как будто она не знает. – Можно мне ее навестить?

– Боюсь, что нет, мисс Гапин.

– Я даже в палату заходить не буду, – упрашиваю я. – Я могу поговорить с ней через дверь.

Мне не обязательно ее видеть, достаточно просто знать, что она в порядке, что она все еще моя Байетт.