Леонид Каганов - Белка и Стрелка

— Может, и я должна быть к тебе толерантна? — говорит Тони, обиженно поджав губы.

— А ко мне-то почему?

— Ну все-таки ты афроамериканец… и с ограниченными возможностями…

— Что?! — вскакиваю я, и протез подворачивается.

Тони помогает мне подняться, но я отталкиваю ее и бегу к зеркалу. На меня смотрит незнакомое лицо метиса — кучерявые волосы, большие губы, широкие ноздри. Добрый вечер, мистер Эдвард Сноу, снежок. Что ж мы, сука, наделали?!

За Иваном мы гнались долго, через березняк, через поля. Гнались жестоко, с выдумкой. Он создавал — мы не верили и разрушали. Мы создавали — он не верил и всё лопалось. Боевые роботы, пожары, атомные бомбардировки — вся фантазия комиксов. Но Иван уходил все дальше. А у нас с Тони был приказ — не дать ему добежать до своего матраса и упасть, где бы этот его матрас ни был. Без Скотти нам было тяжело, но все-таки нас было двое, а он — один.

И он конечно был силен, этот русский Иван. Даже не то, чтобы сильнее — изобретательней.

Но в какой-то момент мы поняли, что он теряет силы, а чуть позже он просто побежал от нас — через бурелом, через свой березняк, кусты и подберезовики.

И нам бы догадаться, что тут что-то не так, но он бежал и бежал, и прыгал из стороны в сторону, а мы за ним, потому что он явно знал, куда.

И только когда нога Тони вдруг ушла вниз, и она рухнула по пояс, я увидел это: желтые осенние листья, из-под которых проглядывала ослепительная чернота, словно нефть. Тони тоже это поняла и напоследок вскинула ко мне руку…

И если бы мозг среагировал мгновенно, я бы конечно эту руку схватил и успел Тони вытащить. Но… это была рука не девушки, и не парня. И… нет, не то, что я брезгую. Это как в ванной, в гостях. Тебе надо вытереть руки, а перед тобой три полотенца. И нет ничего страшного вытереть руки любым. И если это гостиница, и все три новые, ты бы кинул ладони в ближайшее полотенце и всё. Но проходит доля секунды, пока мозг взвешивает: чьё оно, это полотенце? Можно ли мне запустить сюда свои чистые руки?

И вот в эту долю секунды Тони ушла в черноту. Гомофобия на уровне мозжечка, мимо разума.

Я только задним числом осознал, что мог кинуть ей руку, но почему-то не кинул…

И тогда я погнался за Иваном чтобы его уничтожить.

За Тони. За Скотти. За Мартина.

А Иван деловито прыгал с кочки на кочку, и я прыгал за ним, и теперь уже понятно, что это самая настоящая черная топь, самое днище юнгера — здесь уже не было листьев на гладкой черноте, а только плоские кружки кочек, все реже и реже.

Наконец Иван остановился и повернулся ко мне.

Кружок, на котором он стоял, медленно уменьшался в диаметре. Я посмотрел под ноги: мой кочка тоже уменьшалась.

Иван огляделся, выбрал кружок побольше и перепрыгнул на него. Я обернулся: назад пути не было — кочки, по которым я сюда скакал, съеживались одна за другой и с хлопком растворялись в черноте, а вместо них появлялись другие.

— У нас в России, — буднично произнес Иван, — эта игра называется «Перестройка». Мы в нее уже умеем играть, а вы нет.

— Сволочь!!! — заорал я, приплясывая на сжимающейся кочке.

И вспомнил, что победить в юнгере можно только архетипами.

— Ты — русский! — заорал я. — У тебя — матрешка и балалайка!

Это немного помогло.

На шее Ивана появилась балалайка, а карманы штанов выгнулись от матрешек.

Иван стал тяжелее, кочки под ним стали таять с двойной скоростью, а балалайка мешала быстро перепрыгивать.

— А зато вы, американцы, тупые! — весело крикнул Иван.

Заклинание оказалось куда серьезнее, чем могло показаться.

Мозг словно выключился: мысли в моей голове выстроились в шеренгу и стали ворочаться медленно-медленно. До боли, до отчаяния, ничего не получалось придумать в ответ!

— А у вас медведи ходят! — закричал я.

Вот это было вообще ошибкой.

Иван расхохотался.

Рядом с ним на кочке появился здоровенный бурый медведь, кочка тут же наклонилась под его весом, и медведь скатился с нее в черную нефть, подняв столб брызг.

И пошел на меня, угрожающе рыча!

В черной жиже зверюга чувствовала себя как дома. И черт его знает, будет ли эта тварь бестелесной, когда до меня доберется.

Но и Ивану не повезло: он тоже свалился с кочки в черную жижу и теперь держался обеими руками за кружок, который продолжал сокращаться.

Впрочем, Ивана это, казалось, не волновало.

— Зря ты это всё затеял, американец, — крикнул он. — Хотел нам нагадить, а теперь сам в дерьме! Посмотри, до чего ты свою страну довел, я уж про мою не говорю. Знаешь, в чем правда, американец? Русских не победить. И русские не сдаются. Вот такие тебе архетипы!

— Есть еще один архетип! — вспомнил я. — Американского ястреба не напугать русским медведем! А русские… русские гибнут геройски!

Медведь обиженно взвыл и исчез. Кочка, за которую держался Иван, продолжала сокращаться.

— Ты забыл еще один архетип! — задорно крикнул Иван. — Это знаменитая русская смекалка!

С этими словами он заливисто свистнул и закричал:

— Белка, Белка! Стрелка, Стрелка!

Я похолодел: к Ивану плыли по воде две собаки. Две мои, черт побери, собаки!

— Протеин! — закричал я. — Шутер! Фу, обратно!

Но собаки меня не слушали.

Они подплыли к Ивану, он ухватился за два собачьих загривка, и два моих корги повезли его вдаль по черной жиже.

— Мои собаки! — закричал Иван весело. — Ты их выбросил, а я подобрал! Я набрал в электронном словаре, как переводятся имена Протеина и Шутера, и теперь это наши космические герои, Белка и Стрелка! Прощай американец!

Он бойко уплывал на собаках вдаль, а я оставался на стоять кочке, которая всё сокращалась и сокращалась…

— Стой! — закричал я, истошно перепрыгивая на соседнюю кочку и понимая, что осталось мне недолго: — Стой, Иван! Я вспомнил самый последний архетип! Русские слишком много пьют!!!

— О, черт… — негромко сказал Иван.

Он отпустил собак и в обеих руках у него появилось по бутылке водки. Он принялся хлебать из каждой по очереди. Как ему удавалось держаться на плаву — загадка. Когда бутылки опустели, он выкинул их прочь и вдруг зарыдал, обняв собак за шеи.

— Гады вы, — сказал он, заплетающимся языком. — Вот всегда так: вроде всё продумал, а потом выпил — и нету ничего… Суки же вы, американцы… Как я вас ненавижу! Но люблю вас, тварей. И ненавижу, и люблю! Всю жизнь. Дай я тебя поцелую! — он развернул собак в мою сторону, но руки его постепенно разжимались, он погружался в жижу все глубже. — Как тебя звать, братан? — спросил он, едва шевеля губами.

— Эдвард. Эдвард Сноу.

— А меня Иван. Иван Санин. Знаешь что, Эдик… А забирай своих собак, мне уж все равно не удержаться. Забирай, выплывай, и беги к нам, в Россию. Матрац сам знаешь где… Тебя примут… будешь за нас… — голова его поникла.