Дарья Булатникова - Модель для сборки 20 лет: Юбилейная книга [сборник litres]

Раз, другой, третий. И еще, и снова…

Когда немного очухался, голова кружилась, от левой руки шел одуряющий запах горелой плоти, но боли не было, а всё произошедшее казалось дурным сном. И вместе с тем я был совершенно спокоен, такое впечатление, – даже пульс не участился. Будто раньше только тем и занимался, что людям глотки резал.

А ведь еще непонятно, насколько серьезно меня ранили.

Поразившись неожиданно пришедшей в голову мысли, я поднес к лицу левую ладонь и уставился на варежку. В обуглившуюся дыру виднелась обгоревшая кожа, но боли по-прежнему не было. Не было!

Поднявшись с пола, я подошел к висевшему в углу зеркалу, стер толстый слой пыли и не поверил собственным глазам…

Шея оказалась рассечена, и в глубоком разрезе белела кость; чуть ниже левой ключицы обнаружилась отметина пулевого отверстия, фуфайка на правом боку была иссечена дробью. И нигде – ни капли крови. Моей крови, чужой было предостаточно.

А потом я стянул с головы ушанку и слепо уставился на раскроенный ударом сабельного клинка череп.

И что это значит? Я – мертвец? Живой труп?

Живой – ха! Нет, по всему выходит – мертвее не бывает.

Рухнув на стул, я попытался собрать мысли в кучу и с трудом отогнал подступившее безумие. Желание голыми руками разорвать тела бандитов на куски какое-то время еще дурманило сознание, но постепенно мне удалось справиться и с ним.

Я – мертв, и с этим ничего не поделать. Можно кидаться на стены, плакать, выть, но… это ничего уже не изменит. А время… время буквально утекает сквозь пальцы. Ведь еще немного – и мою душу окончательно поглотит сущность ледяного ходока.

И что делать?

Как без меня будут жена и дочь? Кто позаботится о них?

Едва удержавшись, чтобы не вскочить на ноги и не броситься вон, я вцепился в край столешницы и заставил себя остаться на месте.

А какие варианты? Собрать с трупов деньги и передать им? Но смогу ли я так долго удерживать под контролем свою новую сущность? Не сорвусь ли в самый неподходящий момент?

В памяти всплыли страшные истории о людях, которые, возвратившись домой мертвыми, губили целые семьи, и я тихонько завыл, не зная, как быть дальше. А потом вдруг успокоился и смахнул со стола пузатую лампу. Стекло разлетелось вдребезги, и масло залило пол; тут же полыхнуло чадившее до того полено, и огонь побежал по занавескам и сбившемуся с кровати одеялу.

Миг, другой – и вот уже вся комната оказалась объята пламенем. Но мне уже было всё равно. Задавив последние крохи сомнений, я закрыл глаза и откинулся на спинку стула.

Чему быть, того не миновать. Прощайте и не поминайте лихом.

И хоть напоследок – немного тепла…

Слово автора:

Писатель – это текст. Это буквы, которые складываются в слова, слова – в предложения, абзацы, а они – в историю. Писатель – это тишина. И книга – это тишина. Все ее события – спокойные диалоги и громкие крики, мягкий шелест прибоя и грохот землетрясений, шум моторов и выстрелов, – всё происходит внутри. Мы создаем их сами и для себя. Только для себя.

И потому так интересно слушать историю, читать ее чужим голосом, чужими интонациями, чужой страстью – сравнивать отношение и впечатление. И особенно интересно слушать историю в исполнении прекрасного, артистичного рассказчика, вживающегося в историю так, что кажется, будто она звучит внутри тебя…

– Мама… Мама! Мама! Мамочка!!

Крик. Крик. Крик.

Слезы, боль, нечеловеческая боль и скрюченные пальцы, боль, заглушающая всё, отсекающая от реальности, пришедшая изнутри и затопившая, немыслимая, выпивающая, рвущая, заставляющая позабыть обо всем на свете и превращающаяся в громкий крик.

Боль.

Крик.

Если кричать, то станет легче…

Кому?!!

Впрочем, сейчас нельзя не кричать. Боль порождает крик, и, может быть, от него действительно становится легче, однако в пелене кошмарных ощущений не чувствуется ничего, кроме терзающих вспышек невыносимого.

– Мамочка!

– Тужься!

– Мама!

– Тужься!

Боль дарит глухоту, свой крик дарит глухоту, но Анна прекрасно понимает, что велит ей толстая женщина с грубым, словно сложенным из ноздреватых булыжников лицом.

– Тужься!

Ане больно. Ане страшно. Ее ногти переломаны, иногда не хватает воздуха, но разум… Нет, не он – инстинкты. Дикая боль отключила разум, но инстинкты не подводят и заставляют измученное тело делать то, что требует опытная женщина с тяжелым лицом.

– Тужься!

И Аня тужится, пытаясь расстаться с тем, к кому привыкала несколько долгих месяцев.

– Тужься!

– Мама!

– Еще! Еще!! Еще!!!

– Мамочка!!

Крик.

Нет, не ее. Уже не ее. Комната внезапно наполняется громким детским криком. Жалобным? Болезненным? Маленький человек впервые увидел свет, немножко испугался, и его крик прорывается сквозь жуткую стену болезненной глухоты – мать не может не услышать дитя.

– Что случилось? – лепечет Аня.

Она плохо понимает происходящее, она еще чувствует боль, но все ее мысли там, рядом с окровавленным орущим комочком живой плоти.

– Всё хорошо.

– Что случилось?

– У тебя мальчик.

Крик.

Счастье. Мальчик плачет, а его истерзанную мать распирает от радости, потому что теперь Анна доподлинно знает, как звучит женское счастье – это первый крик ребенка.

– Слышишь? У тебя мальчик!

Она слаба, она устала, она оглушена, она с трудом ориентируется в происходящем, но эту фразу Анна слышит прекрасно. И просит:

– Дайте его мне.

– Сейчас нельзя. Он слишком слаб.

Как так?! Позвольте прикоснуться к ребенку! Позвольте обнять, поцеловать, почувствовать биение маленького сердца… Сделайте счастье полным!

– Пожалуйста, – лепечет Анна, но ответа нет.

Крик становится тише, тише… прячется вдали… за закрывающейся дверью… Или это она теряет сознание, проваливаясь в вату усталого сна? Или во всем виноват укол, который она почувствовала секунду назад? Анна не знает. Она просто откидывается на подушки, улыбается и шепчет:

«Костя… Я назову тебя Костей…»

– Родитель «ноль»? – не понял Кирилл. – Что вы имеете в виду?

– Возможно, я использовал непонятный термин… – Судья помолчал, подбирая нужные слова, после чего осведомился: – Как вы называете изначального родителя? Мать?

– Кого?

– Мать. Маму. – Публика притихла, не совсем понимая причину задержки с ответом, и тогда послышалось дополнительное определение: – Как вы называете того, кто вас родил?

Несколько секунд изумленный Кирилл обдумывал вопрос, а затем, сообразив, наконец, чего от него хочет судья, уверенно произнес:

– В свободном мире подобный анахронизм не имеет смысла. Нельзя оскорблять второго воспитывающего партнера или других воспитывающих партнеров тем, что они меня не выносили. Все мои партнеры равны между собой. Я одинаково любил каждого из них.