Алексей Мальцев - Это не моя жизнь [litres]

Усмешки продолжались недолго, но именно после этого события утвердился в мысли, что ему крупно не повезло. И уже не повезёт никогда. Посоветоваться было не с кем. У отца в этом отношении всё выглядело более чем солидно. Савелий отметил как-то в бане… Не за это ли возненавидел отца?

По этой же причине с девушкой, которая очень нравится, НИКОГДА не быть вместе. Даже если предположить невероятное: что разлюбит своего здоровяка, ответит ему, Савелию, взаимностью… Только на секунду предположить! Когда дело дойдёт до… неизбежно-неотвратимого, как поздравление президента за несколько минут до наступления Нового года, весь хрупкий кайф тотчас накроется медным тазом. Он не такой, как все, он – юродивый.

Савелий схватил бинокль и напрягся. На горизонте появился «объект». Впрочем, это и была она, хрупкая, стройная, с осиной талией… Но – увы, не одна, со своим здоровяком, о котором, кстати, Савелий навёл справки.

Если бы его при рождении наградили таким имечком, то он был бы самым несчастным ребёнком в мире. Бенедикт Лепестков… Умереть и не встать. Как она его называет в минуты откровений? Бенечка? Бенуа? Бенни? Девочка, кого ты себе выбрала? Куда смотрела? У тебя такие раскосые карие глазки, которые Савелий готов был целовать всю ночь напролёт, они должны быть зоркими-зоркими. Как ты не рассмотрела, что такому коале ты не нужна. Рядом с ним смотришься как бабочка-крапивница подле навозного жука. Но… тебе не дано слышать голос разума.

Кажется, Крапивница в нём души не чает. В трутне этом. Такими взглядами награждает – в каждом любовь и обещание всего, что можно пообещать в семнадцать лет. В ней столько нерастраченной нежности, что будь Крапивница с Савелием, он только и делал бы, что боялся такую расплескать. Этот же на неё смотрит – только когда пощупать захочется или денег попросить. Трутень! Болиголов!

Как её зовут? Кажется, Машей… Машутка, Мария…

Савелий отложил в сторону бинокль и зажмурился. Если так сделать после кокаинового вдоха, то бенгальских огней в поле зрения становится в несколько раз больше, и последний увиденный кадр как бы фиксируется и плывёт в этих огнях, как портрет вождя народов на демонстрации. Савелий как-то видел нечто подобное в кинохронике. Только сейчас почему-то вместо Крапивницы в огнях поплыла продолговатая физиономия Бенедикта. Кайф оказался безнадёжно обломан.

Смириться с тем, что рядом с Ней этот косолапо-невзрачный трутень будет шагать по жизни от стресса к стрессу, Савелий не мог. Но как обратить на себя её внимание?

Полчаса назад он вырос у них на пути возле офиса Сбербанка подобно пингвину, выпрыгивающему из воды на льдину. И что? И ничего. Она посторонилась, скользнув взглядом по футболке, как по объявлению об обмене жилплощади, наклеенному на кирпичах соседнего дома. Трутень не посторонился даже, попытался пройти сквозь Савелия, как сквозь облако утреннего тумана.

«Погоди, Трутень, я покажу тебе туман! Так затуманю, что заплутаешь… на всю жизнь!»

Нет, Савелий не собирается устраивать банальную разборку-розыгрыш, когда «сладкую парочку» остановят и Бенедикта прижмут к стенке с самой невыполнимой просьбой, начнут с ним проводить «профилактическую беседу». А он вмешается настолько же эффектно, насколько и неожиданно. Это старо, как скрипучие доски на полу в прихожей.

Надо придумать нечто, не встречавшееся ни в литературе, ни в кинематографе. Чтобы она оценила, чтобы запомнила. А то в рот смотрит этому болиголову, как будто другой фауны не существует в принципе. Хватит попадаться им на глаза. А то парень наверняка заметил, что находится в зоне пристального внимания. Савелию на это плевать, пусть думает, что хочет. Пусть знает, что не один он претендует. Впрочем, кажется, Болиголов за неё не очень держится. Скорее наоборот, – она за него.

Что бы придумать такое?..

Кажется, он забыл на время про «никогда», «нигде», «ни при каких обстоятельствах»…

У выхода из вестибюля толпились студенты, что-то оживлённо обсуждая. Приблизившись к толпе, Аркадий понял: туча, с утра висевшая над городом, решила всё же опорожнить несколько своих отсеков на головы ничего не подозревающих соотечественников. Льющаяся с неба вода скорей обрадовала, нежели удручила доктора. Невозмутимо раздвинув молодые тела, он смело шагнул навстречу спасительной влаге.

Удовольствие было недолгим: небесные ёмкости очень скоро иссякли, студенты хлынули буквально следом за Аркадием, бесцеремонно обгоняя и «подрезая» доктора. Шаркая стоптанными туфлями по мокрому асфальту, Изместьев в этот момент снова вспомнил своё студенчество, лекции профессора Ищенко по акушерству и гинекологии.

В далёком девяностом профессор ставил на кафедру стул, бесцеремонно ступал на него своим ботинком. Студенты на первых рядах могли под брючиной легко узреть волосатую голень светилы родовспоможения. «Светило» тем временем невозмутимо облокачивалось о своё колено, держа в руке кюретку с петлёй на конце. Именно этой крохотной «гильотине» и предстояло «прервать» зародившуюся жизнь в глубинах беременной матки.

– То варварство, коллеги, которое мы наблюдаем в астрономических количествах в наших абортариях, объясняется отнюдь не халатностью или незнанием, – велеречиво мурлыкал профессор, выписывая кюреткой различные геометрические фигуры в спёртом воздухе аудитории. – Докторам хочется, чтоб надёжно, улавливаете?

– Нет, а в чём варварство-то, – бесцеремонно «вклинивался» в стройную гармонию профессорского повествования с задних рядов известный двоечник Лёша Лобков. – Я не понимаю!

На парня тотчас начинали цыкать «опытные» однокурсницы: многие из них к пятому курсу успели познать это самое «варварство» на себе.

– Ваше счастье, что вы родились мужчиной, – снисходительно улыбался профессор, сложив седые усы скворечником. – Они просто выскабливают матку, коллеги, рискуя перфорировать её. И при этом успокаивают бедняжек, лежащих перед ними в позе «Ка-ка-ка», что это, дескать, их крест, который они обязаны нести по жизни. Для надёжности, понимаете? А надо… надо-то всего…

При этих словах в аудитории устанавливалась гробовая тишина, словно после лекции все стройными рядами – так сказать, по комсомольским путёвкам – направлялись в абортарии страны советов учить нерадивых гинекологов азам «нехитрого» дела. Всем было до слёз жаль женщин, подвергавшихся подобной экзекуции.

Ищенко чувствовал интерес аудитории, и, покряхтывая, деловито продолжал:

– Нужно-то всего, гм… Ощутить симптом перескока… Вспомним, что есть зародыш? Это как полип на ножке… Мы мягко зондируем матку…

Кюретка в его руке при этом выписывала в воздухе такое, что многие из девушек начинали ёрзать на стульях.