Адриан Чайковский - Дети времени [litres]

Он показывает ей нечто большее: вместо того чтобы выходить наверх, в Большое Гнездо, он перепрограммирует двадцать охранников в шахтеров. Личные тюремщики Бьянки выкапывают ей туннель для побега, и к утру они вдвоем уже проходят немалую часть пути до Семи Деревьев.

Холстен думал, что снова попадет в клетку, но, похоже, в Психограде что-то изменилось. Странный город из самодельных загородок и шатров, который он прежде видел мельком, теперь окружал его со всех сторон. Это его озадачивало. На «Гильгамеше» погоды не существовало, а любые крайние показатели температуры, скорее всего, были бы фатальными. И тем не менее здесь люди повсюду ставили укрытия от несуществующих стихий – перекидывали веревки и вешали занавески и срывали стенные панели, чтобы отгородить личную территорию, которой едва хватало, чтобы улечься. Казалось, будто, проведя так много столетий в холодных гробах, человечество не желало освобождаться из своего заточения.

Раньше он хорошо разглядел только тех фанатиков, которые отвечали за его тюремное заключение. Теперь его поместили под охраной в помещении, которое он распознал как комплекс связи. Как давно – и на его памяти как недавно… – он сидел там, пытаясь установить контакт со Сторожевым обиталищем Брин! Сейчас пульты были убраны (или вырваны с корнем), а сами стены скрылись под слоями человеческого налета. Они таращились на него, эти длинноволосые грязные наследники ковчега. Они говорили друг с другом. Они воняли. Он готов был их презирать и ненавидеть, получая в ответ то же презрение, видя этих вырождающихся дикарей, запертых в недрах корабля, который они медленно разрушают. Вот только у него не получилось. Он поменял свое отношение из-за детей. Он почти забыл про детей.

Казалось, все взрослые здесь обладают неким странным качеством – все эти люди, которых кормили таким узким набором лжи, что их лица приобрели выражение безнадежного спокойствия, словно признаться в том отчаянии и лишениях, которые столь явно их угнетали, означало бы лишиться Божьего благоволения. Но вот дети… дети оставались детьми. Они дрались, гонялись друг за другом, кричали – вели себя именно так, как все дети на его памяти, даже на отравленной Земле, где их поколение ожидала только медленная смерть.

Сидя там, он наблюдал, как они осторожно выглядывают, убегают при виде него, а потом крадутся обратно. Он видел, как они создают свои маленькие мирки – голодные, слабые и человечные до такой степени, какую Холстен уже не наблюдал ни у их родителей, ни у себя самого.

От Земли сюда был длинный путь, но не такой длинный, какой он сам проделал от состояния наивной невинности. Груз знаний пылал у него в голове, словно нестерпимый уголь: уверенность в гибели Земли, замерзших колониях, звездной империи, съежившейся до одного сумасшедшего мозга на холодном спутнике… и ковчеге, захваченном обезьянами.

Холстену почудилось, что он теряет привязку, лишился всех эмоциональных якорей. Он оказался в такой точке, откуда мог смотреть вперед – в будущее – и не видеть ничего привлекательного, никакого мыслимого выхода, который бы внушал хоть какую-то надежду. У него возникло чувство, что все продуктивное время подошло к концу.

Когда пришли слезы, когда у него затряслись плечи и он не смог остановиться, ему показалось, будто им завладели две тысячи лет горя, которые выкручивают его, выжимают его измученное тело, не оставляя ничего.

Когда за ним в конце концов явились двое рослых мужчин, один из них дотронулся до его плеча почти бережно, привлекая его внимание. Такое же благоговение он замечал, когда был их посаженным в клетку зверьком, и его эмоциональный взрыв, казалось, только углубил это отношение, словно его слезы и горе были гораздо ценнее их собственных.

«Мне следовало бы произнести речь, – горько подумал он. – Надо было встать и призвать их: «Сбросьте свои цепи! Вам не обязательно жить вот так!» Вот только что я об этом знаю?» Их тут вообще не должно было быть, этих трех поколений корабельных крыс, занявших все свободное пространство на корабле, дышащих всем воздухом, съедающих всю пищу. У него не было для них земли обетованной, даже той зеленой планеты. «Там полно пауков и чудовищ, да и корабль вряд ли выдержит дорогу туда. По крайней мере, Лейн говорит, что не выдержит».

Он не знал, задумывался ли Гюин о том, что будет после его вознесения. Когда извращенная, полубезумная копия его сознания окажется в системах «Гильгамеша», станет ли он спокойно наблюдать за страданиями и гибелью своих серых последователей? Обещал ли он, что возьмет их с собой в вечную жизнь? Будет ли ему дело до того, что взрослые, в которых превратятся эти дети, голодают или гибнут из-за отказа системы жизнеобеспечения «Гилли»?

– Отведите меня к нему, – сказал он, и они помогли ему ковылять прочь.

Жители палаточного городка смотрели на него так, словно он собрался вступиться за них перед злобным божеством – возможно, именно таким, который выслушивает мольбы своих верующих после того, как им вырвали сердце.

Ангары для шаттлов были самыми большими доступными помещениями на борту. Его клетка находилась в одном из них – а теперь он оказался в другом. Шаттл снова отсутствовал, но больше половины пространства было загромождено бесчисленными элементами оборудования, представляя собой ублюдочную химеру, слепленную из снятого с «Гилли» и древних останков станции терраформирования. Как минимум половина из того, что Холстен видел, не было ни к чему подключено и не выполняло никакой функции: просто лом, который заменили, но не выбросили. В самом сердце – на ступенчатом возвышении, составленном из неровных кусков металла и пластика, стояло устройство загрузки, ставшее центром паутины из кабелей и трубок, вываливающихся из его саркофага, и фокусом немалой части поддерживающего оборудования.

Но не всего. Часть задействованного оборудования сейчас, похоже, не давала Гюину умереть.

Он сидел на ступеньках перед загрузчиком, словно местоблюститель, ожидающий исчезнувшего короля, или священник перед троном, достойным только небожителя. Однако он сам был и местоблюстителем, и королем, и служителем собственной божественности.

Его вид наглядно доказывал, что оборванцы-культисты, которыми он себя окружил, еще способны работать с техникой «Гилли» – а в особенности с медицинским оборудованием. Поза сидящего Гюина казалась непринужденной, словно он вот-вот встанет и отправится прогуляться. Однако не только устройство загрузки было опутано соединениями с кораблем – это относилось и к Гюину. На нем было широкое одеяние, распахнутое на груди, а под ним – корабельный костюм, похоже, сшитый из нескольких старых комплектов, но ничто не могло скрыть того, что под ребрами у него установлены две толстые ребристые трубки и что одна из стоящих рядом машин дышит за него: ее дряблые резиновые мешки плавно вспухали и опадали. Несколько более тонких трубок выходили у него из-под ключицы, словно плодовые тела какой-то грибковой инфекции, убегая в мешанину медицинских приборов и, предположительно, очищая ему кровь. Все это Холстену помнилось еще из дома, и он знал, что на «Гилли» должно было храниться вот такое оборудование для продления жизни в экстремальной ситуации. Вот только он не рассчитывал увидеть такую экстремальную ситуацию. В конце концов, ведь это он, Холстен, был самым старым из живущих людей, и если уж кому-то и понадобились бы все эти штуки, так именно ему.