Дэвид Митчелл - Костяные часы

Сосредоточься, Херши. Ты идешь на серьезное дело! Сосредоточься!

С опаленной солнцем улицы вступи в прохладный вестибюль отеля «Санта-Клара», отделанный мрамором и тиковым деревом. Спокойно пройди мимо двух швейцаров, явно обученных убивать. Они оценивают и одежду, и американистость, и уровень доходов постояльцев. Сними темные очки, рассеянно поморгай, мол, живу я здесь, ребята, и снова надень очки, пробираясь по внутреннему дворику, сквозь толпу гостей, попивающих капучино перед обедом и деловито рассылающих электронную почту там, где монахини-бенедиктинки некогда напитывались Святым Духом. Не попадайся на глаза майне, а за недремлющим фонтаном поднимись по лестнице на четвертый этаж. Повтори вчерашний полуночный путь к неизбежной развилке. Залитый солнцем коридор над гулким колодцем внутреннего дворика ведет в мой номер, где Криспин Херши одумается, а кривая дорожка вьется к комнате 405, где Криспин Херши воздаст Ричарду Чизмену по заслугам. Стайкой рыбешек сквозит дежавю, имя ему – Джеффри Чосер:

Но мне не терпится встретить не смерть, а справедливость. А нет ли свидетелей? Ни одного. Значит, по кривой дорожке. У двери в номер 403 стоит тележка горничной, но самой горничной нет. Номер 405 – за углом, предпоследний в тупиковом конце коридора. В голове звучит песня Леонарда Коэна «Dance Me to the End of Love» [82] «Танцуй со мной до конца любви» ( англ .). , а сквозь арку в наружной стене гостиницы, в четырех этажах над улицей, Херши видны крыши, синяя полоса Карибского моря, цветная капуста облаков… На далеком берегу небоскребы, завершенные и недостроенные. Вот и номер 405. Тук-тук. Кто там? Это твоя кара пришла, Дики Чизмен, гаденыш ты этакий. На улице октава за октавой газует мотоцикл. Вот электронная карточка-ключ Чизмена, прикарманенная прошлой ночью добрым самаритянином, вот он, последний шанс Рока разрушить мой прекрасный план: если Чизмен, заметив пропажу карточки, утром получил новую, с новым кодом, то замигает красный огонек, дверь не откроется и Херши придется отказаться от своего замысла. Но если Року угодно, то на двери зажжется зеленый огонек. На дверной раме сидит ящерка, подрагивает языком.

Прикладывай карту-ключ. Давай же!

Зеленый. Вперед!

Дверь закрывается. Отлично, в комнате прибрано, постель застелена. Если войдет горничная, делай вид, что все в порядке. Рубашка свисает с дверцы шкафа, на прикроватном столике лежит книга Халлдора Лакснесса «Самостоятельные люди». Ислам запрещает менструирующим женщинам прикасаться к Корану, а по-моему, настоятельно необходимо запретить таким говнюкам, как Ричард Чизмен, притрагиваться к Лакснессу без резиновых перчаток. Прекрасная мысль. Извлеки хозяйственные перчатки из кармана пиджака и надень. Замечательно. Найди в шкафу чемодан Ричарда Чизмена. Новехонький, дорогой, вместительный: идеальный чемодан. Открой его, расстегни молнию на внутреннем кармашке; молния тугая, похоже, ею не пользовались. Вытащи складной нож, аккуратно сделай полудюймовый надрез на верхней подкладке. Великолепно. Вынь из кармана конвертик размером с кредитную карту, аккуратно срежь уголок и стряхни в чемодан немного белого порошка – человеческий глаз ничего не разглядит, а вот биглю в нос шибанет, как дерьмом скунса. Теперь засунь конвертик в надрезанную подкладку, протолкни поглубже. Закрой молнию на внутреннем кармашке. Верни чемодан в шкаф, проверь, не осталось ли предательской Санта-Клаусовой дорожки из крошек. Нет, все чисто. Красота. А теперь покинь место преступления. Резиновые перчатки сними, идиот…

В коридоре горничная-метиска, склоненная над тележкой, поднимает голову и устало улыбается. Сердце екает в груди. Говорю: «Хелло» – и соображаю, что допустил фатальную оплошность. Горничная одними губами повторяет: «Хелло», скользит взглядом по стеклам темных очков, а я, идиот, только что дал ей понять, что говорю по-английски. Как глупо! Возвращаюсь той же кривой дорожкой. Медленно. Не сломя голову, как застигнутый врасплох любовник. А вдруг горничная видела, как я снимал резиновые перчатки?

Может, вернуться и забрать кокаин?

Успокойся! Для неграмотной метиски ты обычный постоялец, белый мужчина среднего возраста в темных очках. Жилец номера 405. Она уже не помнит о тебе. Миновав охранников в вестибюле, возвращаюсь кружным путем к месту проведения фестиваля. Наконец-то выкуриваю сигарету. Выбрасываю резиновые перчатки в мусорный бак за каким-то ресторанчиком, снова вхожу во двор монастыря Святого Доминика, небрежно махнув VIP-карточкой у ворот, и вижу Кенни Блоука, который отвечает какому-то мальчику: «Отличный вопрос…» Поднимаюсь наверх, опять же в обход, через вместительный зал, где сотни три слушателей внимают Холли Сайкс, которая читает отрывок из своей книги со сцены в дальнем конце аудитории. Останавливаюсь. Что все эти люди в ней находят? Слушают ее разинув рот, не сводя глаз с перевода на большом экране над сценой. Даже фестивальные эльфы у дверей забыли о своих обязанностях из-за ангельской авторессы.

– Мальчик издали был похож на Джеко, – читает Сайкс, – и ростом, и одеждой, и внешностью, но я знала, что мой брат сейчас в Грейвзенде, за двадцать миль отсюда. – В зале стоит тишина, как в заснеженном лесу. – Мальчик помахал мне рукой, словно давно поджидал меня здесь, и я невольно помахала ему в ответ, а он повернулся и исчез в проходе под шоссе. – В зале многие утирают слезы, слушая эту чепуху. – Как мог Джеко преодолеть такое расстояние, да еще ранним утром в воскресенье? Ему ведь было всего семь. И как он меня разыскал? И почему он меня не подождал, а скрылся в темном туннеле под шоссе? Я бросилась вслед за ним…

Торопливо поднимаюсь по лестнице в верхний зал, усаживаюсь в последнем ряду, невидимый со сцены. Все разговаривают, встают с мест, посылают эсэмэски.

– Нет, я не согласен с тем, что поэты – это непризнанные законодатели мира, – глубокомысленно изрекает Ричард Чизмен. – Только такой третьесортный виршеплет, как Шелли, мог тешиться подобными иллюзиями…

Вскоре симпозиум подходит к концу, и я направляюсь к сцене.

– Ричард, ты был подлинным голосом разума – от начала и до конца.

Вечер. На узких улочках, спланированных голландцами и проложенных их рабами четыре века назад, старушки поливают герани. Поднимаюсь по крутым каменным ступеням на стену старого города. От камней тянет жаром, накопленным за день; жар чувствуется даже сквозь тонкие подошвы туфель. Ревенево-розовое солнце, раздуваясь на глазах, окунается в Карибское море. Ну почему я живу в унылом, дождливом, тоскливом краю? Если мы с Зои все же действительно затеем развод и переживем эту грязную процедуру, то почему бы мне не бросить все к чертовой матери и не поселиться в каком-нибудь теплом месте? Здесь, например. Внизу, на полоске земли между морем и четырехполосным шоссе, забитом машинами, мальчишки играют в футбол: одна команда в майках, а другая – голышом по пояс. Нахожу свободную скамью, усаживаюсь. Ну что, в последний момент отменим приговор?