Дэвид Митчелл - Костяные часы

Голос Холли Сайкс постепенно становится невыразительным, прерывистым, будто она не говорит, а переводит какой-то запутанный текст. Или прислушивается к какому-то голосу в гуле шумной толпы.

– Пришли джанга. Мы думали, это наши покойники вернулись. После смерти они забыли, как говорить по-человечески, и теперь говорили по-птичьи. Сначала их было немного. Они приплыли в лодках, огромных, как полые горы, как большие плавучие дома со множеством комнат. Потом лодок стало все больше и больше, и каждая исторгала толпы джанга. Они ставили ограды, размахивали картами, привезли овец, выкапывали руду. Они убивали наших зверей, а когда мы убивали их зверей, то джанга устраивали облавы и забирали наших женщин…

Все это можно счесть каким-то нелепым розыгрышем. Но она сидит в трех шагах от меня, на виске пульсирует жилка, и я не знаю, что и думать.

– Это сюжет книги, над которой вы работаете, Холли?

– Слишком поздно мы поняли, что джанга – не мертвые нюнгары, а Бел’человеки… – Голос Холли звучит невнятно, она комкает и пропускает слова. – Бел’человек сделал Вэдьимап тюрьмой для нюнгаров. Мы поджигаем кустарник, как всегда делали, Бел’человек везет нас на Вэдьимап. Мы деремся с Бел’человек, Бел’человек везет нас на Вэдьимап. Кандалы. Темница. Холодный карцер. Горячий карцер. Годы. Плети. Работа. Самое плохое – наши души не могут переплыть море. Когда тюремная лодка увозит нас из Фримантла, души отрываются от тела. Дурная шутка. Нюнгаров везут на Вэдьимап, и мы дохнем как мухи.

Теперь я с трудом понимаю одно слово из четырех. Зрачки Холли Сайкс сужаются в точки. С ней что-то не так.

– Холли?

Как оказать ей первую помощь? Она как будто ослепла. Она продолжает говорить, но из английских слов я разбираю только «священник», «ружье», «виселица» и «плыть». Я совершенно не знаю наречий австралийских аборигенов, а то, что натужно срывается с ее губ, не похоже ни на французский, ни на немецкий, ни на испанский, ни даже на латынь. Голова Холли Сайкс запрокидывается, бьет о стену маяка, и меня осеняет: эпилепсия. Торопливо подставляю ладонь, чтобы при очередной судороге голова не стукнула о стену, прижимаю Холли к груди, кричу:

– Ифа!

Она выступает из-за дерева, испуганная квокка бросается наутек, а я снова кричу:

– Ифа, у мамы судороги!

Через пару секунд Ифа Брубек берет лицо матери в ладони и резко произносит:

– Ма! Прекрати! Вернись! Ма?!

Из горла Холли рвется глухое, хриплое гудение.

– Как долго у нее были такие глаза? – спрашивает Ифа.

– Секунд шестьдесят… Может, меньше. У нее что, эпилепсия?

– Ну, самое страшное позади. Нет, это не эпилепсия. Раз она перестала говорить, значит больше не слышит и… господи! Что это? Кровь?

У меня ладонь липкая от крови.

– Она ударилась о стену.

Ифа морщится, осматривает голову матери:

– Да, здоровенную шишку набила. А глаза уже почти в норме.

Зрачки Холли действительно увеличиваются до обычных размеров.

– Судя по всему, с ней такое и раньше бывало, – замечаю я.

– Пару раз, – уклончиво говорит Ифа. – Вы не читали книгу «Радиолюди»?

Ответить я не успеваю: Холли Сайкс моргает и смотрит на нас.

– Господи, оно опять, что ли?

Ифа взволнованно, с материнской заботой произносит:

– С возвращением, ма.

Холли бледна как полотно.

– А что у меня с головой?

– Криспин утверждает, что ты хотела пробить стену маяка.

Холли Сайкс морщится:

– Вы все слышали?

– Ну, сначала мне деваться было некуда. А потом… это был уже не английский язык. Послушайте, я в медицине не разбираюсь, но у вас может быть сотрясение мозга. По-моему, вам не стоит ехать на велосипеде по крутой извилистой дороге. У меня есть номер телефона пункта проката велосипедов. Давайте я позвоню им, пусть вызовут «скорую помощь» и медики вас заберут. Я очень и очень советую вам поступить именно так.

Холли смотрит на Ифу.

– Да, спасибо, – говорит Ифа и гладит мать по плечу.

Холли с усилием приподнимается:

– Даже не представляю, что вы обо всем этом думаете, Криспин!

Все это совершенно не важно. Я набираю номер, а какая-то птаха надрывается: «Чирик-чирик-чирик…»

Холли в сотый раз вздыхает:

– Господи, мне так стыдно!

Паром подходит к Фримантлу.

– Прошу вас, не смущайтесь. Ничего страшного не случилось.

– Но мне так неудобно, что из-за меня вам пришлось вернуться раньше времени.

– Этим паромом я как раз и собирался вернуться. А на Роттнесте лежит печать проклятия. Глаза б мои не глядели на все эти художественные салоны, торгующие сувенирами и поделками аборигенов. Как если бы немцы построили еврейский ресторан в Бухенвальде.

– Сразу видно писателя! – Ифа доедает мороженое.

– Литературное творчество – это патология, – говорю я. – Я и рад бы перестать, да не могу.

Урчащие двигатели парома смолкают. Пассажиры собирают вещи, снимают наушники и подзывают детей. Звонит телефон Холли.

– Приятельница, – говорит она, взглянув на экран. – Она нас встречает. Прошу прощения, я отвечу.

Пока она разговаривает по телефону, я проверяю свои сообщения. После фотографии со дня рождения Джуно – больше ни одного. Наше космополитическое супружество некогда было кладовой, полной чудес и диковинок, а вот космополитический развод – развлечение не для слабонервных. Сквозь забрызганное водой стекло смотрю, как ловко спрыгивают на причал молодые парни, крепят швартовы к окрашенным стальным столбикам.

– Подруга ждет нас у терминала. – Холли прячет телефон. – Если вы готовы вернуться в гостиницу, она с удовольствием подвезет и вас.

У меня нет ни сил, ни желания гулять по Перту.

– Да, с удовольствием.

Мы сходим на бетонный пирс, но ноги отказываются привыкать к terra firma [85] Твердая земля ( лат .). . Ифа машет рукой какой-то женщине, та машет в ответ, но лишь в паре шагов от нее я понимаю, кто это.

– Привет, – говорит она мне как старому знакомому.

– Ах, ну да, вы же встречались в Колумбии, – припоминает Холли.

– Возможно, я стерлась из памяти Криспина, – улыбается женщина.

– Что вы, Кармен Салват, – говорю я. – Здравствуйте. Как поживаете?

Выходим из кондиционированной прохлады отеля «Шанхай Мандарин» и увязаем в липком зное и обожании флешмоба – такого уровня поклонения литератору я еще не испытывал. Увы, обожание изливается отнюдь не на меня. Над толпой повисает истошный вопль: «Ни-и-ик!» Ник Грик, возглавляющий нашу колонну из двух писателей, живет в Шанхае с марта – изучает кантонский диалект и собирает материал для нового романа об Опиумных войнах. Гиена Хэл старательно поддерживает связи с местным литературным агентом, и у Ника в «Вэйбо» уже четверть миллиона китайских подписчиков. За обедом он упомянул, что теперь ему приходится отбиваться от предложений стать фотомоделью. «Мне очень неловко, – скромно признался молодой талантливый автор. – Даже не представляю, как отреагировал бы на это Стейнбек». Я натянуто улыбаюсь: Скромность, сводная сестра Тщеславия, – большая пройдоха. Несколько массивных охранников прокладывают нам путь сквозь толпу очаровательных черноволосых китайских поклонников и поклонниц с книгами в руках: «Ни-ик! Ни-и-ик! Подпиши!» Многие размахивают огромными цветными фотографиями, чтобы гениальный американский писатель поставил автограф прямо на своем изображении. Мне очень хочется выкрикнуть: «Это же американский империалист! Вспомните о Далай-ламе на лужайке у Белого дома!» Мы с мисс Ли, моим эльфом из Британского совета, следуем за свитой Ника Грика; к счастью, к нам не пристают. Если я случайно попаду в кадры телехроники, все решат, что я – его отец. Но мне, любезный читатель, это совершенно безразлично. Пусть Ник наслаждается быстротечной славой. А мы с Кармен через шесть недель переедем в апартаменты нашей мечты, с видом на Пласа-де-ла-Вилья в Мадриде. Когда мой старый приятель Юэн Райс об этом узнает, он просто взорвется от зависти и превратится в зеленое облачко спор, хотя сам он – дважды лауреат премии Бриттана. А я смогу более или менее равномерно распределить свое время между Лондоном и Мадридом. Испанская кухня, дешевое вино, много солнечного света и любовь. Любовь. Свои лучшие годы я потратил на Зои и совершенно позабыл, как прекрасно любить и быть любимым. В конце концов, что значит мыльный пузырь неверной славы по сравнению с любовью прекрасной женщины?