Дэвид Митчелл - Костяные часы

Ну же? Я вас спрашиваю.

Мисс Ли провожает меня в глубину выставочного комплекса, где проходит Шанхайская книжная ярмарка; просторный зал ожидает основных докладчиков – воротил международного издательского бизнеса. Кто его знает, может быть, именно здесь в пятидесятые годы прошлого века председатель Мао излагал свои «глубоко продуманные» экономические диктаты. Сегодня сцену украшают джунгли орхидей и поясной портрет Ника Гика десятиметровой высоты. Мисс Ли ведет меня через весь зал к противоположной двери, и мы направляемся к месту встречи с моими читателями; моей проводнице приходится несколько раз спрашивать дорогу, и наконец нам удается отыскать нужное помещение где-то в цокольном этаже. Больше всего оно напоминает подсобку или чулан. Из тридцати расставленных в нем стульев заняты только семь. Не считая меня, в помещении присутствуют улыбчивый ведущий, неулыбчивая переводчица, нервная мисс Ли, мой дружелюбный редактор Фан в майке с надписью Black Sabbath , двое молодых людей с болтающимися на шее пропусками сотрудников Шанхайской книжной ярмарки и девица, о которой в прошлом сказали бы, что она «евразийского происхождения»: маленького роста, похожа на мальчишку, в ботанских очках и с бритой головой – этакий электротерапевтический шик. Над головой гудит вентилятор, разгоняя густой горячий воздух; мигает полоска флуоресцентной лампы; стены все в пятнах и потеках, как в давно не чищенной духовке. Я с большим трудом перебарываю искушение встать и уйти, понимая, что последствия такого поступка обойдутся мне куда дороже, чем пара неприятных часов. Британский совет наверняка заносит строптивых авторов в черный список.

Ведущий по-китайски благодарит присутствующих и произносит краткую вступительную речь. Затем я читаю отрывок из «Эхо должно умереть»; перевод проецируется на экран у меня за спиной. Этот же отрывок я читал на фестивале в Хей-он-Уай, три года назад. Охренеть, с тех пор, как меня в последний раз издавали, прошло уже три года. Забавным эскападам Тревора Апворда на крыше поезда «Евростар», похоже, не удается развеселить мою избранную аудиторию. Может быть, перевод превращает сатиру в трагедию? Или остроумие Херши не сумело взять языковой барьер? Закончив чтение, выслушиваю хлопки четырнадцати ладоней, сажусь на место и наливаю себе минеральной воды. Жутко хочется пить. Вода выдохшаяся, со вкусом дрожжей. Хочется верить, что она не из шанхайского водопровода. Ведущий улыбается, благодарит меня по-английски и задает те же вопросы, которые мне задают с того дня, как я прилетел в Пекин: «Какое влияние на ваше творчество оказали работы вашего знаменитого отца?»; «Почему роман „Сушеные эмбрионы“ имеет симметричную структуру?»; «Какие истины следует китайскому читателю искать в ваших романах?». Я отвечаю то же самое, что отвечаю с того дня, как прилетел в Пекин. Моя неулыбчивая, напоминающая паучка переводчица без труда излагает мои ответы по-китайски, поскольку вчера уже несколько раз их излагала. Электротерапевтическая девица деловито их записывает. Ведущий спрашивает: «А вы читаете рецензии на ваши произведения?», и поезд моих мыслей устремляется к Ричарду Чизмену, однако сталкивается со злосчастным визитом в Боготу на прошлой неделе и сходит с рельсов…

Гребаная поездка вышла донельзя удручающей, любезный читатель. Несколько месяцев Доминик Фицсиммонс, используя все возможные связи, договаривался о встрече с коллегой из колумбийского Министерства юстиции, чтобы мы с Мэгги, сестрой Ричарда, обсудили в соответствующих инстанциях условия репатриации. Однако в последнюю минуту выяснилось, что упомянутый чиновник «недоступен». Вместо него на встречу прислали какого-то молокососа, придушенного пуповиной. В течение нашей двадцатисемиминутной аудиенции он постоянно куда-то названивал и дважды назвал меня «ми-и-истер Чи-и-измен», а Ричарда – «заключенный ‘Ерши». Пустая трата времени! На следующий день мы навестили беднягу Чизмена в центральной тюрьме. Он страдал от истощения, опоясывающего лишая, геморроя, депрессии и выпадения волос, но в этой тюрьме на две тысячи заключенных имеется только один врач, который потребовал пятьсот долларов за осмотр состоятельного заключенного-европейца. Ричард просил принести ему книги, бумагу и карандаши, однако отверг мое предложение купить лэптоп или айпад, объяснив, что их отнимут охранники. «И решат, что я богач, – пояснил он каким-то надломленным голосом. – А тех, у кого водятся денежки, заставляют покупать страховку». Банды заправляют всем в тюрьме, в том числе и торговлей наркотиками среди заключенных. «Не волнуйся, Мэгги, – сказал Ричард сестре. – Я к этой дряни не прикасаюсь. Иглы здесь грязные, к наркотикам подмешивают всякую гадость, а если попадешь в долг к дилерам, то пиши пропало, из тебя душу вытрясут. Вдобавок тогда мне не видать досрочного освобождения». Мэгги держала себя в руках, стараясь не огорчать брата, но, как только мы вышли за ворота тюрьмы, отчаянно разрыдалась. Моя совесть корчилась в муках, будто ее жахнули электрошоком. И до сих пор корчится.

Но поменяться с Чизменом местами я не могу. Я не выживу.

– Мистер Херши? – с тревогой спрашивает мисс Ли. – С вами все в порядке?

Я моргаю. Шанхай. Книжная ярмарка.

– Да, все хорошо, я просто… Извините, хм, да… Читаю ли я рецензии на свои романы? Нет. Больше не читаю. Они наводят меня на ненужные мысли.

Пока переводчица борется с этой фразой, я отмечаю, что количество слушателей сократилось до шести. Электротерапевтическая девица ускользнула.

Ипостаси шанхайского Бунда многочисленны: широкая архитектурная панорама в стиле 1930-х годов с орнаментальными вкраплениями вычурных, каких-то игрушечных особняков; символ колониальных амбиций Запада; символ величия современной китайской державы; четырехполосная магистраль, заполненная медленно ползущими автомобилями; пешеходный променад вдоль реки Хуанпу, по которому течет уитменовский поток – туристы, супружеские пары и семьи, уличные торговцы, карманники, одинокие, оставленные друзьями писатели, назойливые наркодилеры, угодливые сутенеры. «Эй, мистер, хочешь наркотик, хочешь секс? Очень близко, красивые девушки». Криспин Херши твердо отвечает: «Нет». И не только потому, что наш герой хранит верность некой достойной особе, а просто из опасений, что если меня сцапают в каком-нибудь шанхайском борделе, то поднимется бюрократическая кутерьма эпического, воистину гомеровского размаха. И не в положительном смысле.

Солнце растворяется в вечере, и небоскребы за рекой начинают флуоресцировать: исполинский штопор; гигантский звездолет из научно-фантастического романа 1920-х годов; громадный Озимандиев обелиск, и, на второстепенных ролях, группы сорока-, пятидесяти- и шестидесятиэтажных зданий, подпирающих небосвод застывшими столбиками «тетриса». При председателе Мао здесь, в Пудуне, расстилались солончаковые топи, а в наши дни по дорогам носятся автомобили с реактивными двигателями. В пору моего детства символом современности и новейших достижений были Соединенные Штаты; теперь это Китай. Я бреду, представляя себе прошлое: джонки с фонариками, покачивающиеся на волнах прилива; призрачное скрещенье мачт и снастей; скрипучие стоны корабельных корпусов, сошедших с верфей в Глазго, Гамбурге и Марселе; мускулистые докеры с тюками опиума и чая; пунктирные трассы японских истребителей-бомбардировщиков «Мицубиси Зеро», превращающих город в груду развалин; пули, миллионы пуль, пули из Чикаго, пули из Фукуоки, пули из Сталинграда – та-та-та-та… Если аура есть не только «у людей с открытыми чакрами» (по уверению Зои), но и у городов, то аура Шанхая окрашена в цвета денег и власти. Рассылаемые отсюда мейлы останавливают работу заводов в Детройте, истощают железорудные месторождения в Австралии, лишают Зимбабве носорожьих рогов и впрыскивают в индекс Доу Джонса либо стероиды, либо финансовое дерьмо…