Дэвид Митчелл - Костяные часы

По-моему, я слишком пьян.

– Но это было не совпадение.

Холли крутит на пальце кольцо:

– Той осенью мама заставила меня пойти на курсы делопроизводителей при Грейвзендском техническом колледже, чтобы я могла найти хотя бы временную работу. И все шло нормально, но однажды в столовой… я, как всегда, сидела в одиночестве, и вдруг… В общем, я внезапно поняла, что Ребекка Джонс, в окружении подруг за соседним столиком, сейчас смахнет чашку кофе на пол. Я это просто знала, Криспин, вот как… твое имя или то, что скоро пойду спать. Я никогда не верила в Бога, но тогда взмолилась: «Господи, не надо! Не надо!» А Ребекка Джонс что-то рассказывала, взмахнула рукой, задела чашку, чашка полетела на пол и разбилась. И лужа кофе растеклась по полу…

– А ты что?

– А я сбежала. Только вот… это «знание» продолжало меня преследовать. Например, я заранее твердо знала, что за углом увижу, как далматинец задирает лапу у фонарного столба. Как будто я это уже видела, хотя ничего еще не видела. Ну, сворачиваю за угол, и, естественно, там фонарный столб и далматинец с задранной лапой! За сотню метров от моста над железной дорогой я твердо знала, что, когда поднимусь на мост, под ним пройдет лондонский поезд. Так и случалось. Ну и так далее, всю дорогу, до самого паба. А в пабе прошла через бар, где наш завсегдатай, Фрэнк Шарки, играл в дартс, и я вдруг… – Холли умолкает, разглядывает гусиную кожу на предплечьях, – поняла, что больше никогда его не увижу. Я это твердо знала, Криспин. Конечно же, – она морщится, – я поскорее выбросила эту мысль из головы, уж больно она была дикой. Старый мистер Шарки был не просто завсегдатаем, а старым другом нашей семьи. Он всех нас, детей, знал с самого рождения, видел, как мы росли. Я сказала папе, что ушла с занятий пораньше, потому что у меня жуткая мигрень. И у меня действительно разболелась голова. Я легла спать, потом проснулась, чувствуя себя намного лучше. Все прекратилось. Это было трудно списать на игру воображения, да я и не старалась. Просто обрадовалось тому, что оно кончилось, и не думала о мистере Шарки. На следующий день он в паб не пришел, и я как-то сразу сообразила, что к чему. Упросила папу позвонить соседу, у которого был ключ от дома мистера Шарки. В общем, его нашли мертвым в садовом сарае. Обширный инфаркт. Врач сказал, что он умер мгновенно.

Холли рассказывает очень убедительно; понятно, что себя она давно во всем убедила. Впрочем, паранормальное всегда убедительно, иначе бы не существовало религии.

Холли печально глядит в свой бокал:

– Многие хотят верить и верят в экстрасенсорные способности. Такие читатели зацикливаются на моей книге, поэтому меня обвиняют в том, что я эксплуатирую легковерных. Причем обвиняют те, кого я искренне уважаю. Но представь, Криспин, что все это действительно произошло. Что у тебя есть такое же… твердое знание, которое невозможно ни изменить, ни поправить, скажем, в отношении Джуно или Анаис? Вот что бы ты подумал? Ура, я экстрасенс?

– Ну, это зависит от… – Я задумываюсь о подобной возможности. – Нет. Холли, прости, но я спрошу, как врач в поликлинике: как долго длились эти симптомы?

Она прикусывает губу, мотает головой:

– Они и не прекращались. Лет в шестнадцать-семнадцать, когда на меня наваливались всякие знания того, что еще не произошло, – примерно каждые несколько недель, – я в ужасе бежала домой, заползала в кровать под одеяло и засовывала голову в спортивную сумку. Я никогда и никому об этом не рассказывала, кроме двоюродной бабушки Эйлиш. Да и что было говорить? Все бы решили, что мне недостает внимания. В восемнадцать я стала уезжать из дома – летом собирала виноград в Бордо, а зимой работала в Альпах. По крайней мере, вдали от дома меня не мучило знание того, что Брендан свалится с лестницы или что Шерон попадет под автобус.

– Значит, твой дар предвидения не работает на большом расстоянии?

– Обычно нет.

– А свое будущее ты предвидишь?

– Нет, слава богу.

Помедлив, я повторяю вопрос:

– Так вот, Роттнест?

Холли трет усталые глаза:

– Ну, тогда потрясение было очень мощным. Иногда ко мне приходит знание о прошлом. Оно завладевает мной, я вроде как становлюсь… Нет, тут без дурацких терминов не обойтись. В общем, я как бы транслирую некое сознание или душу того или иного места.

Бармен смешивает коктейль в шейкере; Холли смотрит на него оценивающим взглядом.

– Надо же, парень знает свое дело.

Я нерешительно спрашиваю:

– Тебе известно о синдроме множественной личности?

– Да. Я даже писала об этом курсовую. В девяностые годы синдром переименовали в диссоциативное расстройство идентичности, но даже по меркам психиатрии его клиническая картина весьма размыта. – Холли теребит сережку. – Допустим, это в некоторой степени объясняет случившееся на Роттнесте, но как объяснить предвидение? Мистера Шарки? Ифу? Когда она была совсем ребенком, мы приехали в Брайтон, на свадьбу к Шерон; Ифа решила пойти погулять и заблудилась, а нечто моими устами назвало номер комнаты, в которую она случайно забралась и не могла открыть захлопнувшуюся дверь. Как я это узнала, Криспин? Как я могла такое выдумать?

Какие-то бизнесмены из Юго-Восточной Азии разражаются громким смехом.

– А что, если твоя память меняет местами причину и следствие?

Холли озадаченно смотрит на меня, потом все с тем же озадаченным видом допивает вино.

– Вот, например, кофе этой самой Ребекки. Обычно наш мозг сперва наблюдает за падением чашки, а потом создает воспоминание об этом событии. А вдруг некий нейронный сбой заставляет твой мозг совершать эти операции в обратном порядке? То есть воспоминание о разбившейся чашке создается прежде, чем воспоминание о чашке на краю стола? В таком случае возникает уверенность, что действие Б произошло раньше действия А.

Холли смотрит на меня как на слабоумного:

– Дай монетку.

Я выуживаю двухфунтовую монету из интернациональной груды мелочи, скопившейся в кошельке, и протягиваю Холли. Она кладет ее на левую ладонь, потом средним пальцем правой руки касается какой-то точки на лбу.

– А это зачем? – спрашиваю я.

– Не знаю. Просто помогает. В буддизме упоминается третий глаза в центре лба, но… погоди. – Она закрывает глаза, склоняет голову набок. Как собака, вслушивающаяся в тишину. Привычные шумы бара – негромкие разговоры, звон льда в бокалах, «My Wild Irish Rose» [86] «Моя дикая ирландская роза» ( англ .). в исполнении Кита Джарретта – то накатывают волной, то стихают. Холли возвращает мне монету. – А теперь подбрось. Выпадет орел.

Подбрасываю монету:

– Орел. – Ну, пятьдесят на пятьдесят.

– И сейчас будет орел, – сосредоточенно говорит Холли.

Подбрасываю монету: