Дэвид Митчелл - Костяные часы

А вечером, лежа в постели, я услышала, как Петр Иванович сказал Дмитрию: «Если этот осел Береновский по злобе взбрыкнет, дражайший племянничек, то бедная девочка всю жизнь будет в мерзлой земле копаться, репу сажать да какому-нибудь борову брюхо оглаживать. Надо что-то с этим делать! Всенепременно, племянничек!» На следующий день дядя Петр собрался уезжать, хотя дожди лили беспрерывно – весной и осенью российские дороги превращаются в непролазные хляби, – и на прощанье сказал Дмитрию, что Косковы слишком засиделись в этой глуши…

Зима 1816 года выдалась на удивление суровой. Отец Дмитрий отпел пятнадцать крестьян, и их похоронили в насквозь промерзшей, твердой, как железо, земле; Кама покрылась толстым слоем льда, волки осмелели, и голод грозил даже семьям священников. Весна не желала наступать до середины апреля, а регулярное почтовое сообщение между Пермью и Оборинским уездом возобновилось только третьего мая. В дневнике Клары Маринус особо отмечен тот день, когда в домик Косковых принесли два официальных письма. Они лежали под образами, дожидаясь возвращения отца Дмитрия, который уехал причастить сына дровосека, умиравшего от плеврита. Дмитрий вскрыл первый конверт ножом для разрезания страниц, и на лице батюшки отразилась вся важность происходящего. Он надул щеки, заявил: «Это, дорогая Клара, в первую очередь касается тебя!» – и прочел вслух: «Пермской губернии помещик Кирилл Андреевич Береновский отпускает вечно на волю крепостную свою девку Клару, дочь крепостной женки Готы, ныне покойной, до которой девки впредь мне дела нет, и вольна она где пожелает жить подданной его императорского величества». Моя память сохранила перекличку кукушек за рекой и солнечный свет, заливавший крошечную гостиную Косковых. Я спросила Дмитрия и Василису, не удочерят ли они меня. Василиса, захлебываясь слезами, сдавила меня в объятьях, а Дмитрий, смущенно кашлянув, уставился на свои пальцы и произнес: «Вне всякого сомнения, милая Клара». Ясно было, что своим чудесным освобождением я обязана Петру Ивановичу, однако лишь спустя несколько месяцев мы узнали, как все устроилось. Береновский согласился выправить мне вольную в обмен на оплату счетов от своего виноторговца.

Охваченные радостным волнением, мы едва не позабыли о втором конверте. В нем обнаружилось послание из канцелярии митрополита Санкт-Петербургского, подтверждающее назначение отца Дмитрия Коскова настоятелем церкви Благовещения Пресвятой Богородицы на Приморском проспекте в Санкт-Петербурге с 1 июля сего года. Василиса недоверчиво спросила, не снится ли им это. Муж передал ей письмо. Читая его, Василиса помолодела лет на десять. Дмитрий Николаевич с содроганием представил, в какую сумму обошлось дядюшке это назначение. Позже выяснилось, что за оказанную услугу в любимый монастырь патриарха безвозмездно доставили груз сиенского мрамора, но сам Петр Иванович об этом и словом не обмолвился. Людская жестокость беспредельна. Однако же и людская щедрость не знает границ.

С конца 1780-х годов мне не доводилось жить в просвещенной европейской столице, а потому, обосновавшись в доме близ Благовещенской церкви, я, тринадцатилетняя вольноотпущенница, наслаждалась музыкой, театром и изящными беседами. Поначалу я ожидала, что низкое происхождение не позволит мне войти в светское общество, однако же это чудесным образом только возвысило мой статус в петербургских салонах; изголодавшиеся по новинкам столичные светские круги объявили меня главным событием сезона. Не успела я опомниться, как «барышню Коскову, пермского полимата» на разных языках расспрашивали о самых различных научных дисциплинах. Я, естественно, отдавала должное приемной матери, объясняя, что совокупностью своих познаний обязана именно ей, поскольку она научила меня грамоте и предоставила возможность собирать достойные плоды учености в Библии, словарях, альманахах, памфлетах, а также в приличествующих образцах поэтического творчества и в назидательных трудах. Сторонники женской эмансипации выставляли Клару Коскову как пример того, что холопов и их владельцев разделяют лишь случайности рождения, а скептики называли меня гусыней, которую «откармливают лишь ради печенки » , то есть пичкают меня знаниями, которые я заглатываю, толком не понимая.

Однажды в октябре у дома на Приморском проспекте остановилась карета, запряженная четверкой белых рысаков, и шталмейстер вручил моей семье приглашение в Зимний дворец, на аудиенцию с императрицей Елизаветой. Ни Дмитрий, ни Василиса всю ночь не сомкнули глаз, а потом, направляясь в покои царицы, потрясенно взирали на анфиладу великолепных палат. У меня же за долгую метажизнь выработалось своего рода безразличие к помпезной роскоши. Больше всего мне запомнился печальный низкий голос императрицы, похожий на звучание бас-кларнета. Моих приемных родителей и меня усадили на канапе у камина, а Елизавета устроилась в кресле с высокой спинкой. Вначале императрица по-русски задавала мне вопросы о жизни крепостных, затем на французском побеседовала со мной на различные темы и на родном немецком поинтересовалась, не прискучили ли мне светские визиты. Я ответила, что аудиенцию с императрицей скучной не назовешь, но, если честно, хотелось бы, чтобы в светских кругах обо мне поскорее забыли. Елизавета не преминула заметить, что теперь я должна понимать, каково приходится ей в придворном окружении. Она указала на новехонькое гамбургское пианофорте и предложила мне сыграть. Я исполнила японскую колыбельную, выученную в Нагасаки, и Елизавета растрогалась. Ни с того ни с сего она спросила, о каком муже я мечтаю.

– Наша дочь – совсем еще девочка, ваше величество, – осмелился заметить Дмитрий, – и в голове у нее полно всякой чепухи.

– А меня в пятнадцать лет уже выдали замуж, – заявила императрица, повернувшись ко мне, и он снова сконфуженно умолк.

Я объяснила, что матримониальные отношения меня ничуть не привлекают.

– Стрелы Купидона разят без промаха, – сказала Елизавета. – Вот увидишь.

«Вот уже тысячу лет эти стрелы от меня отскакивают», – подумала я, но вслух признала, что ее величество, вне всякого сомнения, права. Она по достоинству оценила уклончивость моего ответа и заметила, что для меня, возможно, общение с книгами предпочтительнее общения с мужем. Я с готовностью прибавила, что книги, в отличие от мужей, не имеют привычки сегодня рассказывать одно, а завтра другое. Дмитрий и Василиса испуганно поежились в непривычных роскошных нарядах. Царица, пресытившаяся нравами двора, где адюльтер был главным развлечением, смотрела как бы сквозь меня, и отблески пламени золотили ее кудри.