Дэвид Митчелл - Костяные часы

– А у хорологии есть секретное оружие, – просияв, заявляет Садакат. – То есть я. Но сейчас еще нет и десяти, а мистер Д’Арнок появится не раньше одиннадцати, так что я испек маффины… Чувствуете аромат? – Садакат улыбается, как пышногрудая кондитерша, соблазняющая посетителей отринуть строгую диету. – Бананы и вишня-морелло! Нельзя идти в наступление с пустым желудком, друзья мои.

– Нет, лучше обойтись без еды, – возражаю я. – Путь Камней вызывает тошноту. Так что пустой желудок в самый раз.

– Но ведь от крошечного кусочка никакого вреда не будет! Маффины еще теплые! Свежее не бывает! А еще я добавил белый шоколад…

– Пусть маффины дожидаются нашего возвращения, – говорит Аркадий.

– Да-да, мы тогда все и отпразднуем, – соглашается Садакат.

Его улыбка, торжество американской стоматологии, обошлась хорологам в двадцать тысяч долларов. В общем-то, почти все имущество Садаката либо заработано им на службе у хорологов, либо ими подарено. Да и как иначе? Бо́льшую часть своей жизни он провел в английской психиатрической лечебнице под Редингом. Некая Хищница-одиночка под видом секретаря лечебницы обхаживала пациентку с высоким психозотерическим потенциалом, избравшую Садаката своим конфидантом, прежде чем душу несчастной декантировали. Мне удалось проникнуть в затопленный сад этой Хищницы и расправиться с ней, однако я не стала стирать из памяти Садаката то, что он узнал о мире атемпоралов, а просто резектировала часть нейронных путей, изолируя участок его мозга, пораженный шизофренией. Это его в некоторой степени исцелило, и, когда он заявил, что отныне благодарен мне по гроб жизни, я привезла его в Нью-Йорк, где он стал смотрителем дома 119А. Это было пять лет назад. А примерно год назад в Центральном парке, где Садакат ежедневно, в любую погоду занимался физическими упражнениями, его подстерегли анахореты и в ходе ряда телепатических, а затем и личных встреч склонили на свою сторону. Осима, первым заметивший в душе нашего смотрителя следы воздействия анахоретов, требовал немедленно стереть из памяти Садаката все события последних шести лет и увещанием заставить его наняться на контейнеровоз, отправлявшийся на Дальний Восток. Я с большим трудом переубедила Осиму, взывая к его милосердию и интуитивно понимая, что «крота» анахоретов можно использовать в наших целях. Последовавшие за этим двенадцать месяцев мы провели в постоянном напряжении, пытаясь предвосхитить возможные намерения наших врагов, а Л’Охкна беспрерывно перенастраивал все сенсоры в доме 119А для выявления токсических веществ в еде и питье, чтобы Садакату не удалось нас отравить, однако сегодня все это наконец закончится, так или иначе.

Как же я ненавижу Войну!

– А давай-ка еще разок проверим нашу волшебную шкатулку, – предлагает Осима Садакату.

Они уходят. В садике на крыше, под лениво моросящим дождем Аркадий занимается тайчи. В гостиной Уналак дает последние распоряжения своим кенийским коллегам. Я направляюсь в кабинет – мне нужно ознакомить Л’Охкну с хорологическими протоколами. Это не отнимает много времени. Л’Охкна, самый молодой из нас, жмет мне руку, говорит, что надеется на скорую встречу, а я отвечаю, что и сама очень на это надеюсь. Он покидает 119А через тайный ход. До появления Д’Арнока еще тридцать минут. Поэзия? Музыка? Сыграю-ка я в пул.

Спускаюсь в цокольный этаж и вижу, что Холли собирает шары на бильярдном столе.

– Ничего, что я тут? – спрашивает она. – Все куда-то разбрелись, и я…

– Составить тебе компанию? – спрашиваю я.

– Ты играешь? – удивляется она.

– После шахматной партии с дьяволом ничто так не успокаивает нервы, как стук кия по застывшей фенолформальдегидной смоле.

Холли выравнивает шары треугольником:

– Мне вот что интересно…

Я вопросительно смотрю на нее, мол, продолжай.

– У атемпоралов есть семьи?

– Мы часто возрождаемся в семьях. Тот, в кого вселяется Пилигрим, обычно окружен родными, вот как Джеко. Мы завязываем и тесные отношения, интимные, вот как Уналак и Инес. Кстати, до двадцатого века для незамужней женщины считалось неприличным путешествовать в одиночку.

– И ты была замужем?

– Пятнадцать раз. Но после тысяча восемьсот семидесятого года в брак не вступала. В общем, свадеб у меня было больше, чем у Генриха Восьмого и Элизабет Тейлор, вместе взятых. Тебе, наверное, интересно, есть ли у атемпоралов дети. – Я небрежным жестом отметаю ее смущение. – Нет. Мы бесплодны. Таковы условия контракта.

– А, ну да. – Холли задумчиво натирает кий мелом. – Наверное, нелегко…

– Нелегко жить, зная, что твои дети состарятся и умрут. Или пока еще не умерли, но не желают пускать в дом психа, который упорно называет себя их возродившимся папой или мамой. Или обнаружить, что ты – отец будущего ребенка твоей праправнучки. Впрочем, нам случается усыновлять или удочерять сирот. На свете немало детей, которым нужен приют. И все же, хотя у меня ни в мужской, ни в женской ипостаси детей не было, мне понятны твои чувства к Ифе, и я разделяю твою готовность броситься в горящий дом ради спасения своего ребенка. И не раз именно так и поступала. Для меня единственное преимущество бесплодия заключалось в том, что в женском воплощении я была избавлена от участи племенной скотины, ведь именно такова была женская доля, с каменного века и до суфражисток. – Я указываю на бильярдный стол. – Ну что, сыграем?

– Конечно. Эд всегда укорял меня за излишнее любопытство, – представляешь, каково было слышать такое от пронырливого репортера? – Холли вытаскивает из сумочки монету. – Орел или решка?

– Орел.

Она подбрасывает монетку.

– Решка. Было время, когда я знала это заранее.

Она прицеливается и ударяет по битку. Шар задевает пирамиду, отскакивает от нижнего борта и снова катится в дом.

– Ну, это явно не потому, что новичкам везет, – замечаю я.

– Брендан, Джеко и я играли в «Капитане Марло» по воскресеньям, когда паб был закрыт. Догадайся, кто обычно выигрывал?

Я повторяю удар Холли, но получается гораздо хуже.

– Он играл в бильярд с середины восемнадцатого века. И не так давно тоже. В тысяча девятьсот шестьдесят девятом мы с Си Ло ежедневно катали шары на этом столе.

– Правда?

– Да, но с тех пор стол уже дважды обивали заново.

Холи проводит большим пальцем по бортику:

– А как выглядел Си Ло?

– В тысяча девятьсот шестьдесят девятом ему было чуть за пятьдесят. Такой невысокий бородатый еврей. Основал кафедру сравнительной антропологии в Нью-Йоркском университете, в архивах сохранились фотографии, можешь посмотреть.

Она обдумывает мое предложение:

– В другой раз. Не перед самоубийственной миссией. Си Ло тогда тоже был мужчиной?