Дэвид Митчелл - Костяные часы

Из соседнего номера доносятся звуки голливудских космических битв.

Холли касается моей руки:

– Все не так просто, ты же знаешь. Ты сам мне об этом говорил, когда я винила себя за Джеко.

Ифа вздыхает во сне, будто забытая губная гармоника.

– Ну да, конечно, во всем виноваты одиннадцатое сентября, Буш с Блэром, воинствующий ислам, оккупация, выбор профессии, Олив Сан и ее «Подзорная труба», раздолбанная «королла», которая не желала заводиться, трагическое совпадение, и… ох, да там миллион всевозможных причин – но еще и я. Оба работали на Эда Брубека! Насеру надо было содержать семью. Они с Азизом оказались там из-за меня… – Я задыхаюсь, умолкаю, пробую успокоиться. – Для меня работа – наркотик. Когда я не работаю, жизнь кажется серой и скучной. То, на что намекал вчера Брендан, – чистая правда. Правда и ничего, кроме правды. Я… меня тянет в зону военных действий. И я не знаю, что с этим делать.

Холли чистит зубы, и полоса ванильного света падает на спящую Ифу. Вы только поглядите на эту умницу, красавицу и проказницу, не такую уж и маленькую, которую почти семь лет назад явила нам загадочная эхограмма. Помню, как мы сообщили эту новость друзьям и родственникам; как Сайксы обрадовались и понимающе переглянулись, когда Холли добавила: «Нет, мама, мы с Эдом не намерены вступать в законный брак. Сейчас тысяча девятьсот девяносто седьмой год, а не тысяча восемьсот девяносто седьмой»; как моя мать – у которой лейкемия уже взялась за костный мозг – воскликнула: «Ах, Эд!» – и разрыдалась, а я спросил: «Почему ты плачешь, мама?» – и она засмеялась: «Я и сама не знаю!», как постепенно набухал живот Холли, как вывернулся наружу пупок, как кто-то начал брыкаться внутри; как мы сидели в кафе «Спенс» в Стоук-Ньюингтоне и составляли список женских имен, потому что Холли точно знала, что родится девочка; как в иерусалимской командировке я волновался о лондонских скользких тротуарах и лондонских уличных грабителях; как ночью 30 ноября Холли крикнула мне из туалета: «Брубек, ищи свои ключи от машины!»; как мы примчались в родильное отделение, где боль, именуемая родовыми муками, живьем раздирала Холли на части; как стрелки часов крутились в шесть раз быстрее обычного, до тех пор, пока на руках у Холли не оказался какой-то влажно поблескивающий мутант, а она приговаривала: «Мы тебя очень ждали!»; как доктор Шамси, врач-пакистанец, настаивал: «Мистер Брубек, перерезайте пуповину, это ваша обязанность. Не нервничайте, в своих командировках вы еще и не того навидались»; как в маленькую палату в конце коридора принесли кружки чая с молоком и тарелку диетического печенья. Пока Ифа открывала для себя прелести материнской груди, мы с Холли вдруг сообразили, что зверски проголодались.

Наш самый первый семейный завтрак.

В Хей-он-Уай валлийские боги дождя ссут на крыши, фестивальные павильоны и зонты и, разумеется, на Криспина Херши, который широким стремительным шагом идет по улице, журчащей водостоками, в книжный магазин «Старый кинотеатр», где пробирается в самое чрево заведения и там превращает в конфетти последний выпуск еженедельника «Пиккадилли ревью». И кем, позвольте спросить, мнит себя этот вонючий ректальный зонд по имени Ричард Чизмен, мерзкий толстяк, поперек себя шире, с жиденькой порослью лобковых волос на подбородке и необъятным задом, упакованным в вельветовые штаны? Закрываю глаза, но слова из рецензии Чизмена скользят перед внутренним взором бегущей строкой экстренной сводки новостей: «Я честно старался отыскать в долгожданном романе Криспина Херши хоть какие-то достоинства, дабы развеять ужасное ощущение, будто мне трепанируют череп». Как смеет этот надутый, обтруханный и обдристанный Мешкот писать такое после того, как усердно обхаживал меня на собраниях Королевского литературного общества? «Еще в Кембридже, зеленым юнцом, я ввязался в драку, защищая честь Херши и его ранний шедевр „Сушеные эмбрионы“, и с гордостью ношу на ухе шрам, полученный в этой драке». А кто дал Ричарду Чизмену блестящую рекомендацию для вступления в ПЕН-клуб? Я. Да, я! И чем он мне отплатил? «Короче говоря, если объявить роман „Эхо должно умереть“ произведением инфантильным, слюнявым и мертворожденным, то младенцы, слюнтяи и покойники глубоко оскорбятся и будут правы». Сопя и задыхаясь, я топчу останки растерзанного журнала…

Воистину, любезный читатель, впору разрыдаться. Как не раз заявлял Кингсли Эмис, дурная рецензия может испортить завтрак, но ни в коем случае не обед. Однако Кингсли Эмис жил в дотвиттерную эпоху, когда рецензенты читали произведения в гранках и мыслили самостоятельно. Теперь же они просто гуглят чужие отзывы, а поскольку Ричард Чизмен устроил моему новому роману настоящую резню бензопилой, то о моем творении прочтут следующее: «И все же что делает „Эхо должно умереть“ такой тухлой дохлятиной? Во-первых, Херши так старается избегать любых клише, что под его пером каждое предложение истерзано муками совести, как американский стукач-правдоруб. Во-вторых, второстепенная фантазийная сюжетная линия до тошноты противоречит претенциозно изложенной основной теме о судьбах мира. В-третьих, если героем своего опуса романист делает романиста, то это убедительно свидетельствует об истощении творческих пластов». Ричард Чизмен уже навесил на «Эхо должно умереть» ярлык «Забей меня!», причем именно сейчас, когда мне так необходимо коммерческое возрождение. Это в 90-е годы мой агент Хэл Гранди, прозванный Гиеной, выбивал для меня договор на пятьсот тысяч фунтов с той же легкостью, с какой выковыривал козявку из своего внушительного шнобеля. Теперь же наступило официальное Десятилетие смерти книги. А мне кровь из носу нужно платить сорок тысяч фунтов в год за обучение дочерей в частной школе, да и приобретение очаровательного pied à terre [69] Временное пристанище ( фр .). в Утремонте, фешенебельном пригороде Монреаля, вернувшее улыбку на лицо Зои, заставило меня осознать хрупкость некогда незыблемого финансового положения – впервые с тех пор, как Гиена Хэл составил договор на продажу «Сушеных эмбрионов». Чирикает мой айфон. Ну само собой, помяни дьявола… Эсэмэска от Хэла:

начало через 45 мин. о где же ты брат?

Гиены воют. Преставление продолжается.

Мейв Мунро, неизменная ведущая популярных литературно-искусствоведческих программ на канале Би-би-си-2, кивает помощнику режиссера, мол, пора начинать. За кулисами я, уже с прикрепленным микрофоном, жду выхода на сцену. Какая-то рекламная дева просматривает сообщения на мобильнике. Помреж просит меня проверить, выключен ли мой мобильник. Вытаскиваю телефон, обнаруживаю два новых сообщения: одно – уведомление от авиакомпании «Кантас» о накопленных воздушных милях, а второе – о графике вывоза мусора. А когда-то, в счастливую пору нашего супружества, миссис Зои Легранж-Херши перед моими выступлениями присылала мне эсэмэски типа «Задай им жару! Ты – гений», но теперь даже не спрашивает, в какую страну я еду. От девочек тоже ничего нет. Джуно наверняка зависла в соцсетях со школьными подружками – или с извращенцами, которые притворяются юными школьницами, – и увлеченно играет в «Туннельный город» или в очередное популярное приложение, а Анаис уткнулась в какую-нибудь книгу Майкла Морпурго. А я вот не пишу книг для детей и о детях, завязывающих тесную дружбу с животными. Почему? Да потому, что меня вот уже двадцать лет именуют «анфан-терибль [70] Enfant terrible ( фр .) – несносный ребенок. британской словесности». Если уж попал в издательскую обойму, то легче поменять тело, чем переключиться на другой литературный жанр.