Михаил Веллер - Вначале будет тьма // Финал

Еремеев не заметил, как в салоне самолета пригасили свет. Оно и хорошо, потому что можно было испугаться, заглянув сейчас в лицо без пяти минут главного тренера Сборной. В правом глазу лопнул сосуд, и красный взгляд зловеще уткнулся в пустоту. Седая щетина на впалых щеках. И старая спортивная шапочка на голове.

«Зачем я согласился? Волос так сладко пел. Про зарплату. Про призовые. Про “спасай Родину”, “ты всегда этого хотел” и “кто, кроме тебя”. Знал, гад, на что надавить. А я и уши развесил. Ты же помнишь, Витя, – в момент опасности Виктор Петрович всегда обращался к себе отстраненно, как к чужому, – чем Климов кончил. Так-так-так… – барабанная дробь по столику и взгляд в иллюминатор – слева можно этого педика из “Газнефти” поставить. Царь его быстро в чувство приведет. А может, он и не педик…»

Щекотливая тема на некоторое время отвлекла его от размышлений о расстановке основного состава на поле. Однозначно не принимая все эти новомодные тенденции, Виктор Петрович часто терялся, когда ему сообщали очередную сплетню из разряда «а ты знаешь?».

«Фу ты, гадость какая… Так-так-так… Справа сломался Мирадзе, надо искать среди нашего разнообразия лучшего».

Сарказм – плохой советчик. Еще хуже он помогает в цейтноте. Еремеев все раскладывал и раскладывал этот безнадежный пасьянс у себя в голове. И каждый новый вариант приносил ему все большую тоску. Слышался металлический звук сетки от влетающих в ворота Сборной мячей. Почему-то откуда-то из дальних уголков памяти всплыло лицо его давней любви, роман с которой закончился для него так давно и так печально. Еремеева стало потряхивать.

Он ерзал в кресле до самой Москвы. Перед приземлением во Внукове, когда самолет уже начал второй разворот, Виктор Петрович встал и, несмотря на протесты молоденькой стюардессы, заспешил в хвост самолета.

Москва. 31 день до финала

«Этот матч войдет в историю. Этот матч должен войти в историю. Это будет исторический матч».

Банальная присказка который день повторялась в голове Евгения Остапченко. Будто в ней засел комментатор-идиот и репетировал бессмысленное предисловие. Навязчивая фраза проглядывала в новостях и слышалась в болтовне вокруг. Она скрипела на зубах, когда Евгений упражнялся в технике. Выстреливала, когда он отрабатывал удары. Бубнила сама себя, когда под конец изнурительной тренировки у него звенело в ушах. Пелась в дýше. Во сне раздавалась из-за спины.

Еремеев был доволен самоотдачей своего центрального нападающего, но, видя его остервенение, как-то раз с ехидцей поинтересовался: «Как нервы, сумрачный Евгений?» – «Да этот матч должен войти в историю! – чуть было не заорал Остапченко, но, прикинувшись простачком, ответил: – Нормально. Выиграть хочу, Виктор Петрович». Тренер хмыкнул то ли с сомнением, то ли с одобрением и оставил его в покое. Объяснять Евгений ничего не хотел. Лысый черт, наверно, и так все просек, но предпочел пока обойтись без нотаций.

Понимая, что любой матч такого уровня становится историческим, Остапченко тем не менее продолжал мусолить надоевшие слова. Ситуацию усугубляло то, что встреча, открывавшая Кубок мира, и впрямь была обязана войти в историю – победой хозяев. Желательно всухую, ведь сразиться предстояло с идеологическим врагом – Колхидой.

На непременный разгром противника, однако, настраивались не столько футболисты, сколько особо неравнодушные граждане. Эфир и интернет наполнились бравурным эхом прошедшей войны. Там и тут между патриотических строк читалось «сейчас повторим». Некоторые пассионарии сожалели, что придется ограничиться футболом, и существенная часть колхидской диаспоры в России на всякий случай репатриировалась на время чемпионата.

В какой-то момент политическое значение события превысило спортивное, словно успех был не то что гарантирован, а уже достигнут. Между тем сборная Колхиды вовсе не была мальчиком для битья. Зарубежные эксперты хвалили быстроту и цепкость ее игроков и восхищались послужным списком главного тренера Фелицио Феррини, приводившего каждую вверенную ему команду к триумфу. Как злословили эксперты внутренние, его гонорар прописали специальной статьей в государственном бюджете Колхиды. В Москву со всего света прибывали болельщики. Поначалу, боясь попасть в историю, они робко осваивали столичные масштабы и приноравливались к ценам. Для их удобства была организована обширная сеть маршрутов русских троек с полусферическими кибитками, стилизованными под футбольные мячи. А чтобы гостям было интереснее расплачиваться, «Гознак» выпустил серию двухцветных банкнот номиналом 1988 рублей в честь серебряной медали чемпионата Европы и олимпийского золота, завоеванных сборной СССР в соответствующем году. Впечатленные такими диковинками, приветливостью местного населения и обилием полиции, интуристы расслабились и занялись интенсивным культурным обменом.

Пестрый шумный праздник раздражал Остапченко. Он чувствовал себя солдатом, чье поле битвы отвели под народные гулянья. Евгения бесило, что, несмотря на мастерство и доблесть, одна-единственная оплошность могла снова сделать его всеобщим посмешищем. Он исступленно тренировался, пытаясь заглушить неуверенность, но опасения только крепли. Этот матч должен был войти в историю как его личный реванш.

Отыгрываться Евгению было не привыкать. С семи лет он усвоил, что такая необходимость иногда возникает и после победы. Тогда родители, укатившие в летний отпуск, оставили его на попечение деда в другом районе города. В первый же вечер Женька напросился погонять мяч к пацанам года на три старше и за восемь минут забил два гола. Рассерженные соперники, недолго думая, расквасили ему нос, а потом стащили с него новенькие кроссовки и швырнули их в пруд. Давешние товарищи за него не заступились. Дед, раздосадованный тем, что его оторвали от футбольной трансляции и пива с воблой, не дослушав рассказ внука, посоветовал ему впредь не лезть на рожон.

Две недели Женька наблюдал за обидчиками. Он узнал их адреса и запомнил комбинации кодовых замков на дверях их подъездов. В ночь перед возвращением домой под громовой храп деда он выскользнул из квартиры и, напевая песенку о Черном Плаще, по очереди выкрал и утопил в том же пруду велосипеды трех врагов. Их потрепанный мяч, спрятанный на крыше трансформаторной будки, Женька, провозившись до утра, разрезал на лоскуты. Анонимность расплаты была предметом его гордости – он сыграл роль безжалостной и непостижимой судьбы. Радость не омрачили ни отчим, выпоровший его из-за кроссовок, ни мать, не воспрепятствовавшая наказанию.

Жизнь часто подбрасывала Женьке такие уроки, и он ими не пренебрегал. Не ждал хорошего, всюду искал подвох и рассчитывал лишь на себя. Будучи припертым к стенке, бил первым. Держал удар, а если противостоять превосходящей силе не удавалось, мириться с поражением не желал и придумывал способ поквитаться. И чем старше и сильнее он становился, тем более открыто мстил.