Михаил Веллер - Вначале будет тьма // Финал

– Как вам, несомненно, известно, – дружески, почти фамильярно обратился к команде митрополит, – католический покровитель футбола святой Луиджи Скрозоппи ни дня не играл в футбол, и как он там им покровительствует – видели все мы.

«Этого не надо бы», – мелькнуло в голове Еремеева.

– В отличие от него святой князь Александр Невский был мастером во многих спортивных играх – не было ему равных в борьбе-за-вороток, в борьбе-на-поясках, в городках, шолыге, ярыжке, топтушке и батожном боище. Вижу, как небесный покровитель российского футбола небесным покровом одевает нашу сборную, как в сиянии его славы наши витязи преследуют противника, как одолевают молитвой, постом и неуклонной тренировкой нечестивую силу русофобскую, как влетает в ворота мира золотой мяч русской судьбы!

При сих словах специально обученные люди перерезали нитки, и черно-белые шары русской судьбы устремились к потолку, в который и врезались с мягким «пумп».

Слово взял Верховный. Он помолчал, откашлялся, обвел всех взглядом, словно по-прежнему недоумевая, зачем тут он и все, потом бодро сказал:

– Соотечественники!

Пауза.

– Сегодня мы все соотечественники, верно? Сейчас между нами нет никаких различий – ни идейных, ни возрастных. Завтра вся страна, затаив дыхание, будет следить за главным матчем на планете, за главным спортивным событием года, а может быть…

Пауза.

– А может быть, и пятилетия, – закончил он скромней, чем можно было ожидать. Можно было ожидать «века». Перед ним лежала бумажка, но он в нее не заглядывал. – Наши парни, – он заговорил разреженно, с пятисекундными интервалами, – наши простые парни… русские мужики… показали уже всему миру… довольно неожиданно для всех нас показали, надо сказать… показали всему миру то… чего весь мир тоже никак не ожидал увидеть.

Долю секунды все размышляли – грохнуть или улыбнуться; пока выбирали, решимость пропала, и по залу пронесся тихий, деликатный, как бы дипломатичный смешок. Это звучало несолидно, и все, как будто до них дошло, с запозданием грохнули.

– У нас принято было, – продолжал Верховный, выждав, – было принято у нас ругать свой футбол. Даже это было темой шуток, реприз. Как теща. Но это был признак плохого вкуса. Ругать своих – вообще признак плохого вкуса. Не просто плохого человека, нет, говорю это специально для некоторых наших партнеров. Но именно плохого вкуса.

Он опять помолчал.

– Россия, – тут он уже рубил, перейдя на тот самый жесткий тон, – всегда становилась первой. Там, где от нее этого не ждали. Не потому, что новичкам везет. Мы знаем, что нет никакого везения. Везет тому, кто везет. Но просто потому, что мы умеем выживать в меняющемся мире. Мы умеем отвечать на вызовы. Таким вызовом стала война. И мы стали первыми в военном деле. Таким вызовом был космос. Мы стали первыми в космосе. Сейчас таким вызовом стал этот чемпионат. Мы получили этот чемпионат. Мы должны стать первыми на нем. И я верю, мы станем первыми на нем.

«Это какой же он видит Россию? – прикидывал Еремеев. – Это какая-то сказочная девка, которая никогда не пробовала – и у нее все получилось. Сидят какие-то мудрецы, рядят, гадают. Так нельзя и этак не получится. А тут вышла она, рукавом махнула – и все вышло: вылетела ракета, “катюша”, мяч в ворота. И никакого нет дела до того, что на самом деле сидят все молодые-откормленные, а она старая, вышла, брюзжит, волосенки седые, нос загибается в рот, рукавами машет, вылетают кости… Ему неважно. Он видит вот такую, и правильно. Если он будет видеть другую, для чего ему вообще просыпаться?»

Он понимал, что сейчас надо будет отвечать – заверять, клясться, – но от этой необходимости его спас Остапченко, который рванулся вон из ряда и уверенно зашагал к микрофону. Вероятно, это было согласовано – хотя с кем такое могло быть согласовано, если тренер ничего не знал?

Верховный учтиво посторонился. Костюм сидел на Остапченко, как на медведе.

– Товарищи! – сказал он вдруг тем комсомольским голосом, который ему неоткуда было слышать. – Товарищи, господин Верховный главнокомандующий! (Он именно так его назвал, а не президентом). Мы заверяем… лично я заверяю! Вот можно много тут говорить…

Он раскраснелся, его южный акцент стал еще отчетливей, он словно желал подчеркнуть, что да, перебежал – с неправильной стороны на правильную!

– Можно много разглагольствовать тут, много тут, как грится, налить воды… Но я просто хочу от себя сказать: спасибо, во-первых. Мы ощущаем заботу… каждую минуту! И без вас лично… вообще ничего бы не было! И мне есть с чем сравнивать, и я хочу сказать: таких, как я, очень много! Там, где я жил… – Он словно боялся произнести название бывшей родины. – Там, где я жил раньше, мне же пишут оттуда. И я знаю, как с надеждой смотрят на вас. Именно на Россию. Это не только на востоке, это так везде. По всему левому берегу и много по правому. И я вам лично хочу сказать, что мы не пожалеем сил, не пожалеем крови и самой жизни! Что я лично за вас отдал бы… что это не игра, что завтра не игра, вообще игры кончились! Я от всех скажу, один от всех ребят… что все ребята… не жалея, ничего не пожалев… шо мы за вас все, за вас лично… мы завтра порвем!

– Жопу, – пробормотал себе под нос Царьков, и Еремеев кивнул. Он мог теперь сознаться себе, что очень не любил Остапченко и никогда не будет его любить.

– Ну зачем же, – мягко сказал Верховный. – Зачем же кровь проливать? Завтра водки много прольется, это верно. Но для праздника, который, я уверен, вы нам подарите… это можно. А пока, поскольку вам надо еще отдохнуть… самое время нам всем вместе поднять бокалы минеральной воды!

Все задвигались, переходя к столам. Против ожиданий, за столами было скромно: давно ушли в прошлое все эти изыски кремлевских поваров, о которых Еремеев читал в мемуарах, с недавнего времени любимой своей литературе. Не было ни рябчиков, ни белорыбицы, ни заливной осетрины с фигурно вырезанной морковью, – ничего из этих чудес, приготовлявшихся, видимо, на экспорт. Так, буженинка, карбонадик, колбаска вполне нарезочного вида, – скромненько, но со вкусом; огурчики там, помидорчики. Когда Еремеев уже наливал себе минералки и прицеливался к маринованному грибу, наметилось новое движение, и Верховный с двумя шкафообразными личными охранниками приблизился к нему. Еремеев поспешно встал.

– Виктор Петрович, – сказал Верховный, пожимая ему руку с особенным усилием, словно выжимал силомер. – Ну вы понимаете, да? Я надеюсь. Вы там повнимательнее и поосторожнее.

Тут Еремеев ощутил странное. Близость власти, то, се – обычная вещь, не нужно особенного раболепия, чтобы уважать главу государства, тем более такого. Но в эту минуту Еремееву словно передалось вдруг чувство всей тяжести, которую тащил Верховный, и всего ужаса, в котором он жил; он буквально поставил себя на его место и посочувствовал всем, что осталось у него от души за пятьдесят пять лет жесткой жизни. Он в эту минуту действительно любил Верховного, как можно любить собственную неуклюжую старую родину, которая умудрялась из любых ситуаций выходить наихудшим способом; она была одна, другой у него не было, как не было другого отца и других «Жигулей».