Джойс Оутс - Опасности путешествий во времени [litres]

– Ты зовешь меня Адрианой, а сам так и не сказал, как твое настоящее имя.

– Верно.

– Почему нет?

– Адриана, мое настоящее имя то, каким ты меня называешь. Какое выберешь, такое и будет. Имя, данное мне при рождении, роли не играет.

– Неужели так трудно сказать? Ведь мое ты знаешь.

– Меня вполне устраивает Айра Вулфман. Для научных публикаций лучше не придумаешь. Вдобавок оно созвучно с моим настоящим.

– А какое созвучнее? Айра или Вулфман?

– Оба.

– Разве Вулфман не еврейская фамилия?

Отсмеявшись, Айра заявил, что да, еврейская. Впрочем, нет, скорее это «английская вариация» русско-еврейской фамилии, популярной в начале двадцатого столетия.

Несмотря на непролазные сугробы на дорожках, где еще не ступала нога других туристов, Айра постепенно ускорял шаг. Поскольку он всегда шел впереди (хотелось бы верить, по привычке, а не из желания постоянно быть первым), я была вынуждена поддерживать темп, забыв про разговоры.

Пару раз я проваливалась и увязала по пояс. Легкие саднило. Спина потела под теплой курткой.

Вулфман, не уходи! Пожалуйста, защити меня!

Над головой простиралось безоблачное синее небо цвета китайского фарфора, черные птицы с негодующими желтыми глазами – то ли вороны, то ли скворцы – хриплыми голосами взывали к нам с верхушек деревьев.

Иногда мы встречались в прачечной на Рэмпайк-стрит. Теплый аромат мыльной пены. Гулкий стук белья в барабане. В отсутствие сотовых здесь всегда царила тишина, хотя народу набивалось немало, но в основном аспиранты, ни на секунду не расстававшиеся с учебниками. (Для студентов практически в каждом общежитии стояли стиральные машинки. Имелись они и в сыром подвале Экради-Коттедж, но я предпочитала непритязательную прачечную, где мы могли видеться с Вулфманом.)

На Рэмпайк-стрит я отдыхала душой. Все здесь дышало умиротворением, покоем. Казалось, даже у самого отпетого негодяя рука не поднимется «испарить» человека в этих стенах.

Первый раз мы с Вулфманом столкнулись там случайно, однако затем стали планировать наши встречи.

Я вызвалась гладить Айре рубашки, еще влажные после стирки. Хотя немнущиеся ткани уже изобрели, спросом они не пользовались из-за дешевизны. В моде были хлопок и лен. У Вулфмана имелось с полдюжины хлопковых рубашек, которые он надевал на лекции. Если он являлся в университет в галстуке, то ослаблял его после занятий, а выходя за пределы кампуса, моментально снимал под предлогом, что задыхается. В буквальном смысле.

Какое необычное, диковинное занятие – гладить! По местному ТВ постоянно крутили рекламу – счастливая домохозяйка радостно утюжит рубашки супруга.

В недрах платяного шкафа скудно обставленной трехкомнатной квартиры Вулфмана на Миртл-стрит стояли гладильная доска с прожженным чехлом и сверкающий утюг – такой тяжелый, что я чуть не уронила его, когда впервые попыталась взять. (Кстати, доска шла в комплекте с меблировкой.) То были артефакты прежней, утраченной Америки, о которой я имела весьма смутное представление: моя мама никогда не гладила, мы жили в «пост-хлопковую эпоху», где царили быстросохнущие и немнущиеся ткани.

Интересно, как отреагировала бы мама, увидев меня орудующей неподъемным утюгом! Впрочем, я бы успокоила ее, заверив, что это дело мне по вкусу. Утюжить не в тягость, если рубашки принадлежат любимому человеку и ты гладишь не по принуждению, а по собственной инициативе.

В богатых кварталах САШ-23, где обитала элита, многие держали прислугу. Порой даже целый штат. Для таких людей существовала отдельная категория – НР (наемный работник). То были совсем отчаявшиеся бедолаги без денег, зачастую с кучей долгов. НР, среди которых преобладали представители ЦК-5 и выше, подписывали с работодателями договор на определенное количество лет. Никто не называл их рабами, поскольку слово считалось оскорбительным, даже «НР» старались не произносить вслух, ограничиваясь нейтральным «прислуга».

Памятуя об этом, Вулфман однажды воскликнул:

– Эй, ты, вообще-то, мой друг, а не слуга! Не хочу тебя колонизировать.

Однако ему нравилось носить глаженые рубашки. В противном случае их пришлось бы нести в химчистку – дорогое и весьма сомнительное удовольствие. (Несмотря на незаурядные способности в области экспериментальной психологии, Айра совершенно не умел управляться с утюгом. Интересно почему? Не мужское занятие?) Еще ему нравилось, когда я мыла посуду, по нескольку дней киснувшую в раковине на его кухоньке. Нравилось, когда драила ту же раковину и расставляла тарелки по шкафчикам.

Колонизировать . Термин с двойным смыслом.

В подобных условиях у объекта колонизации есть неплохой шанс адаптироваться. В скиннеровских лабиринтах крысы довольно быстро усваивали, что, если бежать правильным маршрутом, впереди их ожидает награда. Так почему бы не побегать? Все лучше, чем торчать в клетке.

Мы с Вулфманом вместе готовили ужин. Вместе садились за стол.

Я все ждала, когда он набросится на меня с жадными поцелуями, больно вопьется в губы, не давая вздохнуть. Ждала, когда заключит в объятия мое извивающееся, изнемогающее от страсти тело, готовое угрем обвиться вокруг него и не отпускать. Я ждала.

В полумраке мы устраивались на постели, тихонько беседовали или молчали.

Вот самый счастливый момент в моей жизни. Пусть он длится вечно.

Мы слушали любимую музыку Вулфмана: симфонии Моцарта, Бетховена, Брамса, Малера. На исторической родине – в Нью-Йорке времен САШ – Айра не имел доступа к классическим записям, только к сменившему рэп электронному хеви-металу, однообразному и безликому.

Знакомство с классикой стало для него приятным потрясением. Оказывается, есть музыка самобытная, неоднозначная, где разум перемежается с чувством. А главное, ей не нужно греметь на всю катушку, чтобы брать за душу. (Неужели Вулфман, ученый до мозга костей, и впрямь употребил слово «душа»?! Наверное, игра подсознания. Иногда, под влиянием эмоций, а не холодного рассудка, он выдавал совсем неожиданные вещи.)

В порыве человеколюбия Вулфман расспрашивал о моей жизни.

И старался избегать разговоров о своей.

Думаю, в его прошлом хранилось немало секретов. Айра был старше на добрый десяток лет – чем мы взрослее, тем больше тайн.

Однажды ночью он рассказал о своих родителях. Голос дрожал от восторга и едва уловимой эйфории, граничившей со страхом.

Ребенком Айра редко видел знаменитых мать и отца, но всегда восхищался ими. Оба были выдающимися учеными в Колумбийском (некогда) университете, эпидемиологами, специализировались на тропических заболеваниях. К несчастью, когда Вулфман поступил в среднюю школу, их широко растиражированными трудами заинтересовался ДОС, Департамент оборонных стратегий. Вскоре родителей завербовали для участия в ВИП (военно-исследовательской программе), где им (под грифом «совершенно секретно») предстояло выращивать болезнетворные бактерии – предтечу биологического оружия. Несколько лет подряд они занимались особым видом бактерий, способных существовать лишь в определенной, ограниченной среде. Их хотели использовать в военных целях в случае объявления войны с очередным врагом САШ. («Как ты помнишь, со времен войны на Ближнем Востоке сообщать о начале конфликта принято задним числом, – мрачно заметил Вулфман. – О таких вещах разумнее оповещать после того, как все случилось».)