Карен Уокер - Спящие [litres]

– Нет, – отвечает Натаниэль, стыдясь сказать правду.

Он включает огромные вентиляторы, чтобы просушить дом. Звонит в страховую компанию. Возобновляет прогулки по лесу.

Однако конечности по-прежнему налиты свинцом, во всем теле ощущается слабость – и ни один анализ не в силах установить, чем обусловлены симптомы: болезнью или горем. Иногда за нечаянным проблеском радости следует самая темная полоса.

Натаниэль принимается изучать труды своего давнего коллеги, приверженца специфического направления в физике, которое гласит: еще не свершившиеся события в действительности уже случились, каждое преобразование развивается в собственной параллельной вселенной.

По ночам Натаниэль спит в полном одиночестве, начисто лишенный сновидений.

На тринадцатой неделе потихоньку отрастают волосы, брови. Появляется костный мозг.

В том же крыле самые ранние жертвы вируса – соседки Ребекки по общежитию – начинают приходить в себя. Одной приснилась долгая, блистательная жизнь. Другой – череда катастроф. Третья жалуется на чудовищные кошмары, после которых заурядная действительность кажется чуть ли не раем на земле.

Ближе к выходным власти Санта-Лоры обозначают новый этап: ни одного случая за неделю. Долгожданный момент настал. У каждого вируса свой срок – всегда и везде лишь определенный процент населения попадает в зону риска.

На той же неделе в отделении педиатрии Бен ненадолго отлучается от колыбельки, а по возвращении застает удивительную картину: дочка открыла глаза.

Энни баюкает ее на руках, во взгляде – непередаваемая безмолвная радость. Малышка щурится, как в день своего появления на свет, только синева радужки стала чуть темнее. Ее возвращение сродни настоящему чуду, даже при рождении ребенка Бен не испытывал ничего подобного – только теперь он проникается истинным счастьем отцовства.

После, уже дома, пока Энни кормит Грейс из бутылочки, Бен отваживается заговорить о своих снах:

– Они были как предзнаменование.

Энни испуганно вздрагивает.

– Знаю, звучит странно, – кивает Бен, но все же решает продолжить.

Сначала он рассказывает про каноэ, весла, которые унесло течением, пока они пили пиво под деревом.

– Ты в порядке? – с тревогой спрашивает Энни.

– Да, в полном. Слушай дальше. – Бен прикрывает веки, чтобы отгородиться от приглушенного света ночника, и вспоминает: – Мы были у воды. Там еще росли деревья. Весь берег в соснах.

Энни издает короткий нервный смешок, и Бен успевает пожалеть о своей затее. Зря он разболтался.

– Это не будущее, – произносит жена, – а прошлое.

Поначалу ее слова не укладываются в голове, как если бы Бену сказали, что время способно повернуть вспять. Однако Энни настаивает:

– Мы ездили в Мэн летом, после окончания колледжа. Ты правда забыл? Мы же постоянно вспоминали эту историю.

Тогда Бен рассказывает о вечеринке, когда обвалился пол.

– Правильно, мы праздновали Хеллоуин на старой квартире Роба в Бруклине.

Бен понимает, о чем речь, но отказывается верить. Вероятно, рассудок у Энни помутился сильнее, чем у него.

Супруги поочередно перебирают сны, пока за окном не начинает падать снежок, мерцая в тусклом свете уличного фонаря.

– Тебе приснилась наша молодость, – объясняет Энни.

Малышка, не отрываясь, смотрит на отца. Бен испытывает острое желание остаться наедине с дочуркой и с ней одной поделиться своими догадками.

– Папочка любит оглядываться назад, – улыбается Энни, а Грейс хлопает ресничками. – Прошлое всегда нравилось ему больше настоящего.

После такого Бен умолкает. А ночью долго ворочается в темноте, не смыкая глаз. Отныне он обречен каждую ночь лежать подле жены и грезить об Энни из своих снов.

К семнадцатой неделе затвердевает костный лабиринт внутреннего уха. Теперь зародыш улавливает биение материнского сердца, циркуляцию крови в пуповине, тихий плеск околоплодных вод, когда Ребекка поворачивается во сне, и, возможно, приглушенные голоса медсестер, писк кардиомонитора.

Число больных сокращается, за месяц ни одного нового пациента, поэтому Центр по контролю и профилактике заболеваний объявляет об окончании эпидемии, которая войдет в историю под названием «вирус Санта-Лоры».

Последней жертвой становится восьмидесятидевятилетний подопечный дома престарелых, а потом, как штиль после бури, вирус исчезает.

Вероятно, он возвращается туда, откуда прибыл, – в лес или к обитателям фауны. Ученые разъезжаются по своим лабораториям в разные штаты, где продолжат изучать недуг на случай, если тот вернется, – в чем, собственно, никто не сомневается. Через год, через десять или сто лет – не важно. К тому времени вирус наверняка мутирует, станет более щадящим или, наоборот, усугубится и чумой обрушится на страну – тогда нас всех ждет по-настоящему легкая смерть, мир просто уснет вечным сном, без боли, без мучений.

Федеральный судья приказывает снять санитарный кордон. Баррикады убирают. Городок наводняют родственники и журналисты. Уцелевшие спешат убраться из Санта-Лоры, самые впечатлительные – навсегда.

Спустя четыре месяца безвылазного карантина Кэтрин наконец отпускают домой в Лос-Анджелес.

Но стоит ей переступить порог, как дочка прячется за бабушку. У Кэтрин разрывается сердце, однако она сама ощущает некоторую нервозность, скованность, как перед знакомством с новым человеком.

Кэтрин опускается на корточки, словно для беседы с очередным пациентом:

– Можно тебя обнять?

Дочка мотает головой. На ней незнакомая футболка с зеленым динозавром.

– Ты совсем другая, – буркает она, на секунду высунувшись из укрытия.

Действительно, за время разлуки Кэтрин сильно похудела.

Радует и огорчает одно – скоро дочка обо всем забудет. Пройдет немало лет, прежде чем слабые отголоски событий начнут оседать в долгосрочной памяти.

Однако Кэтрин опасается, что печальный опыт расставания с единственным родителем оставит в душе девочки неизгладимый след, – так корень обвивает попавшийся на пути валун, так сломанная кость неправильно срастается под кожей.

На двадцатой неделе участок гипоталамуса, отвечающий за суточные биоритмы, почти полностью синхронизирует сердцебиение и выброс определенных гормонов с нормальной продолжительностью дня.

Калеб просыпается через четыре двери от Ребекки. Он не заглядывает к ней в палату. Не берет за руку. Не догадывается, что` зреет у нее в утробе. Так и не узнав, что станет отцом, Калеб уезжает из Санта-Лоры вместе с родителями, которые дневали и ночевали у баррикад в ожидании сына.

Ребекку в числе еще восьмидесяти пяти узников Морфея переводят в общее крыло, где они продолжают крепко спать.