Дейвид Бриттон - Трилогия Лорда Хоррора [litres]

Он подцепил двух нагих евреек, сметши их с ног их своими лязгающими иглоострыми зубьями, и духом проворным шагнул к битумному котлу, а они привольно болтались с челюсти его. Самомалейшую женщину он отшвырнул от себя в свободное паденье тряпичной куклы.

Она приземлилась прямо на вершину трубы, провалившися в ея раструб без единого слова. Оставшаяся женщина ненароком выскользнула из зубов его и пала наземь. Едва ль пропустивши такт, Жидожог закатил глаза и накинулся на нее, раскалывая ее надвое громадным своим хуем.

– Рад, что жила ты и умерла с радостью, и я возложил тебя наземь с ентузиазмом. – Он ябал ея с ревностию псины в течке, таская труп ее полукружьями, и предприятья его возбуждали тучи чорнаго пепла.

Все завыванья на воздусях и оживлявшие отрицанья техники явилися с его Мефистофелевым представленьем, и я видел, как зеваки трепетали от ужасов, многие неприкрыто плакали и испускали отходы.

– Как боги, убивать мы будем вас забавы ради. – Треснувши широкою ухмылкою, он склонился и изъял то, что от женщины оставалось, из-под себя. Скормивши неопределенную порцию тела ея себе в пасть, он храбро зажевал. В обстоятельствах сих, подумал я, уместно, что еврей пожирает еврея. – Смерть – единственное, отчего жизни наши стоит проживать, – рек он между кусками, и кольца завитых локонов его метались по хладным его чертам, а жвалы его сияли красным. – Вид смерти как суров, так и мягок, и все слова смерти мрачны и сладки.

Какая правда.

Зубы мои ноют от бремени жизни. Я истекаю семенем почасово, поры тела моего гноятся соком. Лишь жерновь занимала мя в тот миг, и я не мог не рассматривать деянья сего гиганта иначе как благотворные, исторгнутые из души, не слишком отличавшейся от моей, – естьлиб я токмо лишен был изящества и расположенья истинного джентльмена.

Ибо что есть сей мир, как не иллюзья, возведенная Поглядой-в-День из невежества и самодовольствия. Мы измышляем сии адские места ради раздутья собственной тревоги – дабы обратиться ликом своим к так называемой воспринимаемой реальности. Что еще могло бы объяснить Аушвиц как нашу избранную таску Грустного Понедельника, а нескончаемое присутствие Хитлера – как самую узнаваемую фигуру Двадцатого Века?

Я был там (как вам известно) и могу поручиться за недужную валидность лагерей. Однакоже событья, записанные полвека спустя, николи полностию не правдивы; в сем можете на меня положиться.

Единственная долгая щетинистая косица влас росла хвостом из ямочки на подбородке Царя Греха Нахренбте. По крайней мере пятнадцати футов длиною толстый волос сей, казалось, одержим собственною разумною жизнию. Он скитался скручивавшеюся змеею, елозя вкруг него, понужая большое тело его тряско колебаться. Сим пианым манером он продолжал еще несколько ярдов, после чего уставился на следующую свою добычу в кишащей толпе. Вдруг резко выпрямился, после чего быстро втянул шею и щелкнул подбородочным своим волосом, яко кнутом. Влас хлестнул, и вниз по шее еврея стекла линия крови, заставивши его вскрикнуть фальшию в высочайшей степени.

К вящему беспокойству осмотрительных родителей Большой прошел средь малого народца, хлеща налево и направо. Когда его пышная отметина возникла на младенце, прикованном к колыбельке своей, оставивши на милом тельце сем понятье об его кармазинном почерке, те хлевы эхом отозвались на его веселие, словно бы самая мать Христова издала звук свежим рожденьем.

По Большому ползал анимизм, как проделывает он сие со многими мужами, зачастую совокупленный с похвальным стремленьем ко знанью.

Сколь бы ни был велик или мал муж сей, я б подскользнул к нему и выеб его б до паденья на колена. В кулаках моих жестко гнездился Капитан Бритва, а посему намерен я был вырезать на лике его новую ебаную пизду. Еврейские мужланомозглые, дворняги и гамнососы таилися с лицемерьем своим по всем лагерям смерти, кои мне посчастливилось посещать. Стало быть, тут никаких сюрпризов.

– Ступай по ебаной сей мешанине, – интонировал я. Царь Грех дунул носом, щелкнул языком и вновь закатил зеницы свои, поблескивая некоей влажностию во цвете лица своего, коя никогда не высохнет. Какой-то миг смотрел он прямо на меня, щерясь, всего кипящего меня оставивши в грубой мощности. После чего Жидожог извлек из унылого закутка дитенка, пораженного младенческим параличом, и заставил его ковылять предо мною. Дитя поверх лайковых сапожек на пуговичках носило короткие гетры – поистине еврейский Фонтлерой. А когда я замахнулся крыстангом – толстою гибкою палкой – на голову ребенка, брасопя его разбрызгом, ибо он назвал меня «Шхиною» – иудейским обозначеньем проявленья Бога, – то знал, что сие удовлетворяет меня в чорном позоре, и откатил назад, дабы предоставить Большому его следующее действье.

С тою же точностию, с каковой за тиком следует так, я присутствовал при рожденьи множества Смертей, зачастую – повитухою. Бессчетные числа смывал я в Аид, а потому кое-как разбирался в наружности человека пристойно удовлетворенного, каково было и расположенье Большого, и вскорости он уж покинул поле зренья моего, хладнокровно потряхивая перстом и большим пальцем своим на деснице, глаголаючь:

– А теперь – лицом к стенке.

Когда Большой ушел, меня обступили новые чада, игравшие в летние свои игры, и я проталкивался сквозь них, прерывая их бессодержательные проказы – «Призрак в Саду», «Ведерко и Шаги», «Хитрый Лис», «Старушка из Ботани-Бея», «Пни Банку», «Соберись-Освободи» и множество им подобных, коих не мог я поименовать. Воздух продолжал и далее дуть сепьей, а ароматы и далее наращивались неуклонно, и вскорости у меня вновь вскружилась глава от запаха миробалана и зеленого консервированного имбиря, а тако-же изобилья гретого белого сухого вина с пряностями, а еще и вкуснейших вин, «Флипа» [44] Пиво, смешанное со спиртом и сахаром, разогретое раскаленным утюгом. , проклятой вони «Фит-тот-Джина» и « Топ(и)холла » [45] Жидкая кашица, смешанная с вином либо элем, подслащенная и приправленная пряностями. .

Я фыркнул и свернул в низкий узкий вход, очень темный и сырой для преодоленья. Еще два поворота вывели меня в грязный загроможденный угол, открывавшийся непосредственно на застойный поток. Покуда плескал я по всей его длине, водовороты отходов испещряли поверхность его, творя собою блесткие криволинейные зерненья и пародьи на радужную палитру. Подымались и лопались множественные пузырьки, а набитое грязью сало гноилось и облепляло все низы моих ног. И я, наблюдаемый голодающими прозваньями из детской, чувствовал, будто иду вдоль по темной улице, топкой от трясин.

Снаружи «ГРАЧЕВНИКА» небо могло быть запросто заморошено и темно, однакоже тут свет был фазирован так, что лишь несколько футов его могло проникнуть в сию улочку или же уголок и ничего боле, да и свежий ветерок не тревожил смертоносных испарений, обитавших тут, заражая собою клейкий сумрак.